Царь Алексей Тишайший

Следом за Псковом 15 марта 1650 года восстали новгородцы. Они собрались в земской избе во главе с одним из «менших» людей сапожником Елисеем Лисицей, захватили Каменный город и ударили в набатный колокол. Новгородский воевода окольничий князь Федор Андреевич Хилков фактически был лишен власти и вынужден был спасаться на подворье у митрополита Никона. В грамотке, тайно отправленной в Москву боярину Борису Ивановичу Морозову 17 марта, Хилков назвал трех заводчиков восстания — посадских людей Игната Солодовника (иногда называемого еще по созвучию Молодожником), Ивана Оловянишника и митрополичьего дворецкого Ивана Жеглова. Все они были освобождены из тюрьмы после того, как город оказался в руках восставших. Воевода сообщал в Москву о их планах: «и хотят сложитца со псковичи заодно»^{156}

. Первоначально гнев новгородцев, как и в Пскове, был направлен против торгового агента правительства гостя Семена Стоянова, безуспешно пытавшегося скрыться из города. Но попутно доставалось всем, кого можно было пограбить «гилевщикам», в частности, оказавшегося в городе датского посланника Иверта Краббе. В явочных челобитных, собранных в Новгородской приказной избе, остались свидетельства таких грабежей, как и попыток насильно связать горожан круговой порукой, собрав как можно больше подписей под коллективной челобитной

^{157}

.

Новгородцы надеялись, что царь Алексей Михайлович разберется с накопившимися в городе делами, самоуправством воеводы князя Хилкова и митрополита Никона. В их челобитной царю Алексею Михайловичу, составленной около 28 марта 1650 года, говорилось: «Да он же, Никон, как по твоему государеву указу приехал в Великий Новгород митрополитом… хотел соборную церковь Софею Премудрость Божию рушить и столпы ломать». Жители Новгорода, как и псковичи, требовали запретить торговлю хлебом и мясом с шведами, обвиняя в измене тех «лучших», наиболее богатых людей посада, кто вел ее ранее по заданию правительства боярина Бориса Ивановича Морозова, — прежде всего гостя Семена Стоянова. Сказывалась историческая вражда новгородцев с шведами и другими «немцами», которых они считали «государевыми недругами» и даже патриотично ссылались на свою присягу царю Алексею Михайловичу при его вступлении на престол. Только кроме новгородской челобитной царь узнавал о событиях от самого боярина Морозова (ему, как уже говорилось, первому новгородский воевода князь Федор Хилков сообщил о начавшейся в городе «смуте болшой») и от митрополита Никона, отправившего царю знаменитое в своем роде послание.

Никон был явно потрясен всеми событиями, наверное, впервые в жизни столкнувшись с таким открытым неповиновением, сопряженным с угрозой жизни. «И оне меня ухватили со всяким безчинием, — жаловался он царю Алексею Михайловичу, — и в те поры меня бранили всякою неподобною бранью и ослопом в грудь торчма ударили и грудь розшибли и по бокам камением, держа в руках, и кулаки били». Ненависть к Никону усилилась от того, что восставшими руководил человек, лично пострадавший от действий митрополита, — выпущенный из тюрьмы бывший митрополичий дворецкий Иван Жеглов. Именно его Никон предал проклятию на службе в день царских именин 17 марта. По словам митрополита, он стремился этими действиями разрушить саму идею общего крестного целования в Новгороде. Восставшие новгородцы в своей челобитной царю Алексею Михайловичу по-другому объясняли случившееся, обвиняя Никона в том, что он проклял не одного Жеглова, а всех жителей Великого Новгорода. По этой причине «при всем народе Никона митрополита обличило силою Божиею, ударило ево и всего роздробило». На следующий день, вероятно, из-за последствий «удара», митрополит Никон, по их словам, «собою не владел» и не мог проводить церковную службу. Новгородцы обвиняли митрополита и скрывавшегося на его дворе окольничего князя Федора Хилкова в том, что они «умысля» написали царю Алексею Михайловичу «на нас, бутто се мы Никона митрополита убили».