Царь нигилистов 4 (СИ)

То, что весь Петербург знает, что император давал читать сыну «Исповедь» и какие именно пометки в ней сделал великий князь, Бакунина не удивило ни в малейшей степени. Об «Исповеди» болтали в светских гостиных сразу после написания, еще когда автор был в Петропавловской крепости. И откуда-то знали содержание. Ну, да! Все секрет и ничего не тайна.

Болтали в основном не лестно.

Мол, живет он на самом берегу Невы и пишет свои записки, разумеется не для печати, а для государя. Нечего сказать, умен. Увертлив как змейка; из самых трудных обстоятельств выпутывается где насмешками над немцами, где чистосердечным раскаянием, где восторженными похвалами.

И это всё пересказывал Михаилу Александровичу брат Алексей во время свиданий, которые разрешил ему Николай Палкин.

«Сен-Жюст написал отзыв на твою 'Исповедь» и передал А. Н. в собственные руки, — продолжал Николай Николаевич, — так что никто не знает, что в нем. Но, судя по «ппкс», у нас появился ходатай перед государем.

У него не все получается, но к возвращению в Петербург Достоевского он руку приложил. Вот ты насмехаешься над Петрашевским, когда он ставит сего литератора вровень с Шекспиром, а великий князь, кажется, с ним согласен. Называет Достоевского только по имени-отчеству, Федором Михайловичем, и говорит, что его задача «сделать великой русскую литературу». Хотя ему и читать-то его рановато.

Но, судя по конституции, он еще не то читал.

Кстати, сей чудо-ребенок сказал, что так как конституция объединенной Германии была принята Национальным собранием, то ты и не бунтовщик вовсе, а защитник конституционного порядка'.

Бакунин усмехнулся. В этом явно что-то было. Больше всего порядка он видел среди защитников баррикад, которые сражались по убеждению и своей охоте.

Он дочитал письмо и принялся за вложенную в конверт и переписанную от руки довольно пухлую «Конституцию».

Поставил «ппкс» рядом со статьями о свободе собраний и ассоциаций. Дошел до государственного устройства и положения о том, что монарх назначает половину верхней палаты по своему выбору среди уважаемых и известных граждан и великих князей и написал на полях: «Какая мерзость!»

После чего развалился в кресле и закурил сигару.

— Иногда ты ужасающе циничен, — сказал папа́ во время утренней прогулки в ландо по царскосельскому парку. — «Бакунин ни в чем не раскаялся, но мы можем его использовать».

— Он может нам пригодится, — смягчил риторику Саша.

Вокруг фонтана у Зубовского флигеля уже расцвели нарциссы, и воздух был полон их ароматом, а в струях засияла радуга. Весеннее небо проглядывало через первую салатовую листву, когда они ехали по аллеям. И поскрипывал экипаж.

Никса сидел рядом, напротив папа́.

— Саша! — продолжил царь. — Твой Бакунин совсем недавно вышел на поселение, уже успел жениться и добиться перевода в Иркутск под крыло своего родственника генерал-губернатора Муравьева-Амурского. Живет в его доме, принят в иркутском обществе, свободно общается с другими политическими ссыльными: с Петрашеским, со Спешневым и Львовым из того же клуба, с декабристами Завалишином и Раевским, устроился на службу к местному золотопромышленнику, ни в чем не нуждается. А началось все с двух смертных приговоров: саксонского и австрийского. С его стороны дерзость неслыханная просить сейчас о чем-то ещё.

— Строго говоря, он ни о чем не просил, — заметил Саша. — Я сам завел о нем разговор с Екатериной Михайловной.

Царь посмотрел скептически.

— Было бы удивительно, если бы она не вспомнила о своем кузене.

— Восемь лет одиночки — это овердоза, — сказал Саша. — Причем за все, что угодно, разве кроме убийства при отягчающих обстоятельствах. — А он всего лишь был не на той стороне во внутринемецких политических разногласиях.

— Овердоза? — переспросил отец. — Употребляй поменьше англицизмов. Я о нем помню, но сейчас его участь изменена быть не может.

— Ну, хорошо, — кивнул Саша, — Бакунин хоть возглавлял штаб восстания, хотя не у нас и неудачно, но за Петрашевским вообще ничего нет!

— Петрашевский хочет пересмотра дела, — сказал царь.

— Я помню, — кивнул Саша. — От него было какое-то прошение?

— Да, в департамент Сената.

— А можно мне его почитать?

Царь поморщился.

— Я тебе так перескажу. Петрашевский писал, что его дело было сплошным нарушением «форм и обрядов судопроизводства»: в следственной комиссии отсутствовали депутаты от сословий, которые могли бы устранить пристрастность допросов, не было прокурорского надзора, установленного законами при производстве дел особой важности, на следствии не различали лиц, причастных к делу, и свидетелей, не выполнялось требование очных ставок, в Военно-Судной комиссии не было защитников, осужденным не объявили приговора, чем лишили их возможности опротестовать решение в высших инстанциях, их не имели права судить военным судом, поскольку они гражданские, а значит, и приговор должен был утверждать сенат, а не генерал-аудиториат.

— Защитников не было? — переспросил Саша. — Очных ставок не было? То есть настолько ни в какие ворота!

Царь приподнял брови.