Царь нигилистов 4 (СИ)

И вспомнил историю про дуга Пушкина Каверина, к которому пришел его крепостной кучер и предложил 1000 рублей за свою свободу. «Я бы дал тебе тысячу рублей только за мысль о свободе, — сказал Каверин, — но денег у меня нет, а потому отпускаю тебя бесплатно».

Саша улыбнулся.

— Он будет ходить, — сказал Пирогов, — не плясать, но ходить будет. Ему делали операцию по моему методу. Часть пяточной кости прирастили к костям голени, это даёт опору для ходьбы. Кости могут срастаться.

— Не знал об этом, — признался Саша. — Тогда дай Бог.

И наконец перешел к тому, ради чего это устроил.

Глава 8

— Как вам тут? Не бросают лекари?

— Нет, уход хороший.

— А кормят как? — поинтересовался Саша.

— Хорошо. Щи вот сегодня были.

— Со сметаной?

— Нет, но наваристые. И с хлебом.

— С черным?

— Да, Ваше благородие. Горячим ещё, только из печи!

— Николай Иванович, — сказал Саша. — А можно мне тоже таких щей поесть? С местной кухни?

Пирогов усмехнулся.

— Можно…

Задумался над обращением и не продолжил.

— Удачи вам, — сказал Саша, вставая, — и работу найти. А если не получится, вы Ивану Семеновичу передайте, он передаст Николаю Ивановичу, а Николай Иванович — мне. А я что-нибудь придумаю.

— Знаете, Ваша милость, — сказал солдат, — говорят, царевич, второй сын государя, лакеям говорит «вы»…

— Странный он, да? — поинтересовался Саша.

— Просто непривычно, — пожал плечами солдат.

— Так привыкайте, через два года воля.

В столовой для больных Саше налили большую тарелку щей и вручили кусок черного хлеба. Тарелка была простой, глиняной, коричневого цвета. Но все-таки не железной тюремной миской, чего Саша, признаться, боялся.

Пирогов сел рядом.

— Вы с самого начала это задумали? — спросил он.

— Конечно, — без тени смущения признался Саша. — За обедом был слишком изысканный салат и тонкий фарфор. Вот я и пошел искать скелет в шкафу.

— Ну, что вывели нас на чистую воду?

— Не-а, чему очень рад. Но, может быть, чего-то не заметил. Или мне и вас надо было выгнать, когда я с раненым говорил.

— Ваше Высочество, я возглавлял здесь клинику госпитальной хирургии 10 лет назад и надеюсь, что традиции сохранились.

— Не обижайтесь, — сказал Саша.

— Здесь не на что обижаться, — проговорил Пирогов. — Было здесь всё, чего вы искали. Крали в открытую. Казенные продукты вывозили подводами, больные голодали, сидели в холоде без дров. Лекарства продавали на сторону, заменяя подделками: бычья желчь вместо хинина, прогорклое масло вместо рыбьего жира, разведенная зола вместо обезболивающего. А меня упрекали за то, что слишком много трачу йодной настойки, и чуть не объявили помешенным.

Саша несколько старомодно, двумя пальцами, отдал честь.

— От помешанного помешенному.

— В Крыму было гораздо хуже, — продолжил Пирогов. — Я осматривал временный госпиталь в Бахчисарае. Описать такое нельзя! Горькая нужда, медицинское невежество, безалаберность и бессовестность. Не госпиталь, а нужник! Триста шестьдесят раненых, сваленных в беспорядке на нары, один к одному, без промежутков, все вместе, с гнойными ранами и с чистыми, выздоравливающие и умирающие, в нетопленных палатах, без одеял и горячей пищи. Не перевязанные более суток. И комиссар говорит, что кухонных котлов пока не имеется. Я иду, срываю замок с сарая, а там лежат новые котлы.

— Приготовленные на продажу, — усмехнулся Саша. — Комиссар — это вроде интенданта?

— Да, кригс-комиссар, — объяснил Пирогов, — обязан заведовать хозяйственной и административной частью и блюсти интересы казны.

— Блюдут на отлично! — хмыкнул Саша. — Через «я», как в одном эмоциональном русском междометии. Под суд-то отдали подлеца?

— Куда там! Опытный был комиссар. Все угрозы съел, не поморщившись, только, приложив два пальца к козырьку сказал: «Видали мы этаких».

Саша занялся щами. Они было вкуса не ресторанного, но вполне съедобны. А хлеб так просто хорош.

— Здесь у вас больные с гнойными и чистыми ранами разделены, Николай Иванович?

— Конечно. Но это не всегда удаётся на поле сражения. На весь Крым во всех госпиталях и больницах было чуть больше двух тысяч коек, а раненых под при Альме более трех тысяч, и под Инкерманом — ещё шесть тысяч.

Я уехал из Бахчисарая поздней осенью, в ноябре 1854 года. Вся дорога до Севастополя на протяжении тридцати верст была загромождена транспортами с ранеными, орудиями и фуражом. Дождь лил, как из ведра, больные, и между ними ампутированные лежали по двое, по трое на подводе, стонали и дрожали от холода. Люди и лошади едва двигались в грязи по колено. Падаль валялась на каждом шагу, из глубоких луж торчали раздувшиеся животы падших волов и лопались с треском. Каркали птицы, стаями слетевшиеся на добычу, орлы и коршуны гордо сидели на остовах трупов, расправив крылья, кричали измученные погонщики и гремела вдали канонада севастопольских пушек.

В Севастополе врачей не хватало. Да что там! Не было приготовлено ничего: ни белья, ни транспортных средств, ни инструментов, ни лекарств. Недоставало пищи и питьевой воды. Мы снова начали оперировать без хлороформа.

«Война — это ветер трупной вонищи», — вспомнил Саша из нелюбимого Маяковского.