Николай Толстой

ЦАРИ МИРА

Русский оккультный роман

Т. VIII

I

В одно холодное августовское утро 1900 года на улице Анонсиасьон в предместье Парижа царило необычайное оживление.

Из монастыря сестер-кармелиток выселяли его обитательниц, заслуживших давнишнюю симпатию всего бедного населения околотка. Но закон, только что проведенный Вальдеком[1], был неумолим, и полиция должна была его исполнить.

Монахини сопротивления не оказывали. Они послушно выходили попарно из раскрытых настежь, никогда прежде не открывавшихся железных — с прочной решеткой — ворот, садились на приготовленные фиакры и, не обращая внимания на толпу и на полицейских, осеняли себя крестным знаменем и поочередно отъезжали по направлению к центральной части города, откуда, с вокзала Сен-Лазар, должны были направиться в Англию, навсегда покинуть дорогое отечество.

Уже целая вереница черных плащей и белых кремовых сутан прошла перед зрителями, громко выражавшими свое негодование на жестокость правительства. Остались только две пары монахинь, и в числе их мать Мария де ла Круа, сама игуменья, которая, как капитан корабля, хотела последней покинуть оставленные владения. Но при виде ее полицейские величаво остановили подвигавшуюся группу, и комиссар, приподняв шляпу, спросил:

— Вы госпожа Дюпон?

— Я сестра Мария, — тихо, но твердо ответствовала монахиня. — В миру была Анна Дюпон, и не понимаю, чего вам еще от меня нужно… Вы разорили монастырь, закрыли и запечатали нашу домовую церковь, забрали наше небольшое имущество и, наконец, выгнали нас из собственного нашего дома без всякого с нашей стороны сопротивления. Чего вам теперь от нас нужно?

— Сударыня, я очень извиняюсь за причиненное вам и вашим сестрам беспокойство, но я человек подвластный и должен исполнить свой тяжелый долг до конца. Вы должны понять…

— Пожалуйста, короче, господин комиссар. Меня ждут сестры, которые торопятся на поезд.

— Извините меня, сударыня. Эти дамы поедут без вас…

— Почему это? — спросила игуменья дрогнувшим голосом, предчувствуя недоброе.

— Я имею приказ вас арестовать.

Толпа заволновалась. Неодобрительный гул негодующих голосов волной пронесся по улице. В это время какая-то бедно одетая женщина, с шестилетним ребенком на руках, протискалась до самой кареты, в которую комиссар намеревался посадить игуменью. Одной рукой придерживая ребенка, она другой дотронулась до рукава монахини, чтобы обратить на себя внимание.

— А, это ты, Габриэль! Пришла проститься со мной? — сказала она, наконец, заметив ее. — Видишь, меня увозят! Терпенье!

— Матушка! Добрая матушка! Я вас более не увижу! Благословите на прощанье меня и маленького Тото!

— Бог тебя благословит, моя дорогая Габриэль, ты будешь счастлива, ты увидишь лучшие дни… Твой сын вырастет, будет добрым, умным и бравым тружеником, как его отец. Я буду молиться о вас обоих.

— Ваше благословение, мадам Дюпон, им, несомненно, принесет счастье, — сказал, улыбаясь, комиссар. — А теперь потрудитесь занять место в карете вместе с тремя вашими приближенными, и нам пора отправляться.

Четыре кармелитки, одна за другой, вошли в карету, которая поплелась по направлению, противоположному предыдущим, сопровождаемая полицейскими чиновниками.

— За что арестовали мать-игуменью? — говорили в толпе, и тотчас же стали появляться самые нелепые предположения.

— У нее оказался миллион, который она хотела спрятать от правительства, — говорил один.

— Нет, она, должно быть, неверно показала число сестер, — предполагал другой.

— Вовсе нет. В монастыре нашли огромное количество детских трупов, — выдумывал третий.

— Она была немецкой шпионкой, и правительство нашло у нее компрометирующую переписку, — с апломбом утверждал четвертый.

— Может быть, узнали, что она переодетый Дрейфус? — шутил пятый.

— Я вам скажу, в чем дело, — отрицал следующий, — но это секрет: за беспатентную торговлю табаком…

— Мы сейчас узнаем. Вот идет господин помощник комиссара, он должен знать, он нам скажет, — закричали в толпе.

— Господа, расходитесь. Мадам Дюпон арестована по приказанию господина префекта полиции за принадлежность к военной иезуитской организации для ниспровержения республиканского строя. Не беспокойтесь. После допроса ее выпустят на свободу, и она благополучно присоединится к своим товаркам заграницей. Ей дурного не сделают.

Толпа стала расходиться. Не все верили, чтобы заключенная монахиня могла участвовать в антиправительственной организации. Но все удовлетворялись словами господина помощника комиссара, что «ей дурного не сделают», и только некоторые иронически замечали, что дурного ей сделали уж порядочно, и хуже того зла, которое уж причинили ей с сестрами, никто в свете сделать не может.