Царица амазонок

Что-то в этой длиннорукой и длинноногой незнакомке было совершенно чуждо нам и нашему дому, я это прекрасно видела, только, насколько припоминаю, не могла определить, что же именно.

Может, потому, что она оставалась в дождевике, придававшем ей вид случайной прохожей, которая могла исчезнуть в любое мгновение. А может, я смутилась из-за того, что, судя по моему опыту – весьма, конечно, ограниченному, – она совсем не напоминала бабушку. Вместо похожей на цветную капусту химической завивки, какую предпочитали местные тетушки, ее седые волосы были заплетены в косу, падавшую на спину, а на лице почти не было морщин. Моя новенькая бабуля просто смотрела на меня спокойным, внимательным взглядом, в котором не заметно было ни особого интереса, ни каких-либо эмоций.

Я помню, что была разочарована ее манерой держаться отстраненно, но я также была по-детски убеждена, что она обязательно меня полюбит, просто потому, что она моя бабушка. Поэтому я улыбнулась, понимая, что нам суждено стать подругами, и увидела едва заметную искру удивления в ее серо-голубых глазах. Однако бабушка не улыбнулась в ответ.

– Добрый день, – сказала она со странным акцентом, из-за которого возникало впечатление, что бабушка произносит слова, не совсем понимая, что именно они означают.

– Бабушка болела, – объяснила мама, снимая школьный рюкзак с моей спины и прижимая к себе, – но теперь она чувствует себя лучше. И будет жить с нами. Здорово, правда?

И больше никаких объяснений по поводу случившегося не последовало. Бабушку поселили в комнате на чердаке, которую по такому случаю вычистили и обставили мебелью, и хотя бабуля была очень высокой женщиной, – по крайней мере, так казалось девятилетней мне – с невероятно большими ногами, она вела себя так тихо, что вам бы и в голову не пришло, что там, наверху, кто-то есть, если бы чердачная дверь не скрипела каждый раз, когда я отправлялась повидаться с новой родственницей.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, как глупо было с моей стороны полагать, что молчаливость бабули как-то связана с ее болезнью. Меня поражало, как она могла часами сидеть в кресле в нашей гостиной, уставясь в одну точку, в то время как мама сновала туда-сюда, прибираясь и суетясь.

– Ноги! – только и говорила ей мама, и бабушка послушно поднимала ноги, чтобы не мешать работе пылесоса.

Правда, пару раз бабушка как будто не слышала и этой просьбы, и тогда пылесос неожиданно замолкал… пока мама не догадалась добавлять слово «пожалуйста».

Иногда мама ругала себя за отсутствие терпения по отношению к бабуле, напоминая нам обеим, что «все дело в лекарствах, это не ее вина». В такие дни она останавливалась и наклонялась к креслу, чтобы погладить жилистую старую руку, лежавшую на подлокотнике, хотя ласка почти всегда была безответной.

Прошло несколько месяцев с момента появления бабушки в нашем доме, прежде чем я впервые по-настоящему поговорила с ней. Был воскресный день, и мы сидели в ее чердачной комнате, предоставленные сами себе, потому что мои родители уехали в город на чьи-то похороны. Я трудилась над каким-то особо нудным домашним заданием и, к моему растущему раздражению, ощущала взгляд бабушки на своей авторучке. В какой-то момент я остановилась в поисках подходящего слова, а бабуля внезапно подалась вперед, как будто только и ждала этой паузы, и прошептала:

– Правило номер один: не надо их недооценивать. Запиши это.

Напуганная ее странными словами, я все же послушно записала их прямо посреди своего сочинения, и когда она увидела результат, то одобрительно кивнула:

– Это хорошо… То, что ты делаешь. Пишешь.

Я не знала, что сказать.

– А вы не… не пишете?

На мгновение на ее лице вспыхнуло изумление, и я подумала, что чем-то ее задела. Потом бабуля опустила испуганный взгляд:

– Да. Я пишу.

В тот год на Рождество я подарила ей толстую тетрадь – одну из моих красных школьных тетрадей, оставшуюся чистой, – и три синие шариковые авторучки, которые купила специально для нее. Бабуля ничего не сказала, но, как только мои родители занялись своими подарками, поймала мою руку и сжала ее так, что мне стало больно.

С тех пор я больше не видела этой красной тетради. Но как-то раз, много лет спустя, уже после того, как бабушка умерла, я подслушала разговор родителей со старым школьным другом отца, доктором Трелони, психиатром из Эдинбурга. Я тогда устроилась на верхней ступеньке лестницы, чтобы как можно лучше слышать беседу в гостиной и в то же время иметь возможность в случае чего быстро убежать в свою комнату.

В тот вечер темой разговора была бабуля, а поскольку все мои вопросы о ней обычно натыкались на укоризненное молчание, я, естественно, была полна решимости не обращать внимания на сквозняк на лестнице и собрать максимум информации.