Царица Проклятых

Позвольте привлечь ваше внимание к тому, о чем я только что упомянула. Ее волновали духовные вопросы – можно сказать, абстрактные идеи; и в ее любопытстве абстрактная идея стала всем. Не думаю, что она поверила в детские капризы духов. Но, как бы то ни было, она вознамерилась выяснить все до конца, выяснить у нас. А избиение нашего народа ее не волновало!

Тем временем верховный жрец храма Ра требовал нашей казни, как и верховный жрец храма Озириса, ибо мы порочны, мы ведьмы и по обычаю народа Кемета обладателей рыжих волос нужно сжигать. Собравшиеся присоединились к этим обвинениям. Они требовали нашего сожжения. Через несколько минут обстановка накалилась настолько, что казалось – вот-вот начнется бунт.

Но царь велел всем замолчать. Нас отвели обратно в тюрьму и поместили под охрану.

Разъяренная Мекаре шагала взад и вперед, а я умоляла ее молчать. Я напомнила ей слова духов: если мы попадем в Египет, царь с царицей станут задавать вопросы, а если мы ответим правду, то царь с царицей рассердятся и нас уничтожат.

Но с тем же успехом я могла бы обращаться сама к себе. Она ходила от стены к стене и время от времени ударяла себя кулаком в грудь. Я чувствовала, как ей плохо.

«Проклятие, – говорила она. – Зло».

А потом умолкала, ходила и опять повторяла эти слова.

Я знала, что она вспоминает о предостережениях злого духа Амеля. И знала, что Амель где-то недалеко; я слышала его, ощущала его присутствие.

Я знала, что Мекаре испытывает искушение позвать его; и чувствовала, что этого делать не стоит. Что будут значить для египтян его дурацкие выходки? Сколько смертных пострадает от его булавочных уколов? То же самое, что порывы ветра и летающие предметы. Но Амель услышал эти мысли – и разволновался.

«Успокойся, демон, – сказала Мекаре. – Подожди, пока ты мне не понадобишься!»

Впервые Мекаре заговорила со злым духом; и у меня по спине пробежал холодок.

Не помню, когда мы заснули. Но вскоре после полуночи меня разбудил Хайман.

Подумав, что это проделки Амеля, я чуть не обезумела. Но Хайман жестом приказал мне успокоиться. Он был в ужасном состоянии. На нем был только простой ночной халат, ноги босые, волосы растрепаны. Очевидно, он плакал. У него покраснели глаза.

Он сел рядом со мной и спросил:

«Скажи мне, то, что ты говорила о духах, – правда?»

Я не стала объяснять, что это сказала Мекаре. Нас всегда путали или принимали за единое целое. Я просто ответила, что это правда.

Я объяснила ему, что такие невидимые создания существовали всегда; они сами сказали нам, что не знают ни богов, ни богинь. Они часто хвастались своими проделками в больших храмах Шумера, Иерихона или Ниневии. Иногда они заявляли, что действительно являются тем или иным богом. Но мы знали каждого из них и называли старыми именами; тогда они сразу же отказывались от новых.

Но я не сказала, что жалею о том, что Мекаре вообще рассказала подобные вещи. Какой теперь в этом смысл?

Он был сражен и слушал меня, слушал, как будто ему лгали всю жизнь, а теперь он увидел правду. Ибо его потрясло, когда духи устроили на горе ветер, а на солдат обрушился ливень листьев. Именно в этом и кроется корень веры – в смеси истины и ее материального подтверждения.

Но я почувствовала, что на его совести – или, скорее, на его рассудке – лежит еще более тяжкое бремя.

«Но избиение твоего народа – это священная война; это не был эгоистичный поступок, как ты говоришь».

«О нет, – ответила я. – Это был обычный эгоистичный поступок, по-другому я его назвать не могу».

Я рассказала ему о присланной ранее табличке, о словах духов, о страхах матери и ее болезни, а также о моей способности слышать правду в словах царицы, правду, с которой она сама не смогла бы смириться.

Не успела я закончить, как его надежды рухнули. Основываясь на собственных наблюдениях, он понимал, что я говорю правду. Он воевал на стороне царя в ходе нескольких кампаний против иноземцев. Он привык к тому, что войны ведутся из корысти. Он видел кровопролития и сожженные города, видел, как людей угоняют в рабство, как возвращаются солдаты, нагруженные добром. Сам не будучи солдатом, он тем не менее многое понимал.

Но в наших деревнях нечего было брать; там не было земли, которая могла бы понадобиться царю. Да, он сознавал, что все было затеяно, чтобы захватить нас в плен. Он тоже испытывал отвращение к ложной священной войне против пожирателей плоти. И печаль его была сильнее поражения. Он происходил из древнего рода, он ел плоть своих предков, а теперь он должен был карать за эти традиции тех, кого знал и любил. Мумификацию мертвых он считал отвратительным деянием, но еще большее неприятие в нем вызывала сопутствующая ей церемония, ибо она только усугубляла местные суеверия. Мертвых заваливали несметными богатствами; разлагающимся трупам уделялось неестественное внимание – и все для того, чтобы люди не чувствовали себя виноватыми в отказе от старых обычаев.