Царская Россия во время мировой войны

— Да, конечно! Испытание, которому Провидению угодно было нас подвергнуть, обещает быть ужасным, и очевидно, что мы находимся только в его начале. Но, с Божиею помощью и с поддержкой наших добрых союзников, мы его преодолеем. Я не сомневаюсь в нашей конечной победе… Но все же позвольте мне, господин посол, остановиться на одном слове, которое вы произнесли. Вы правильно полагаете, что мы должны запастись моральными силами так же, как пушками, ружьями, разрывными снарядами, ибо очевидно, что эта война обрекает нас на большие страдания, на ужасные жертвы. Я содрогаюсь от ужаса. Но что касается России, то проблема моральных сил относительно проста. Только бы русский народ не был смущен в своих монархических убеждениях — и он вытерпит все, он совершит чудеса героизма и самоотвержения. Не забывайте, что в глазах русских, — я хочу сказать, истинно-русских — его императорское величество олицетворяет не только верховную власть, но еще религию и родину. Поверьте мне: вне царизма нет спасения, потому что нет России…

С жаром, в котором чувствуются патриотизм и гнев, он прибавляет:

— Царь есть помазанник Божий, посланный Богом для того, чтобы быть верховным покровителем церкви и всемогущим главой империи.[11] В народной вере он есть даже изображение Христа на земле, Русский Христос. И так как его власть исходит от Бога, он должен давать отчет только Богу — божественная сущность его власти влечет еще то последствие, что самодержавие и национализм неразлучны… Проклятие безумцам, которые осмеливаются поднять руку на эти догматы. Конституционный либерализм есть скорее религиозная ересь, чем химера или глупость. Национальная жизнь существует только в рамке из самодержавия и православия. Если политические реформы необходимы, они могут совершиться только в духе самодержавия и православия.

Я отвечаю:

— Из всего, что вы мне сказали, ваше превосходительство, я запоминаю, главным образом, то, что сила России имеет необходимым условием тесное единение императора и народа. По причинам, отличающимся от ваших, я прихожу к тому же заключению. Я не перестаю проповедовать это единение.

Когда он удалился, я размышляю о том, что выслушал только что изложенные учения об абсолютном царизме, какие преподавал известный оберпрокурор святейшего синода Победоносцев двадцать лет назад своему молодому ученику Николаю II, какие крупный писатель Мережковский устанавливал недавно в сочинении о мятежных волнениях 1905 г.

Четверг, 21 января.

Мирная пропаганда, которую Германия так деятельно ведет в Петрограде, свирепствует также в армиях на фронте. В нескольких пунктах захвачены прокламации, составленные на русском языке, подстрекающие солдат не сражаться больше и утверждающие, что император Николай, в своем отеческом сердце, вполне склонен к мысли о мире. Войска остаются равнодушны к этим призывам. Великий князь Николай счел, однако, необходимым протестовать против намеков на царя. В приказе по армии он объявляет «низким преступлением» этот предательский прием врага, и заканчивает так: «Всякий верноподданный знает, что в России все, от главнокомандующего до простого солдата, повинуются священной и августейшей воле помазанника Божьего, нашего высокочтимого императора, который один обладает властью начинать и оканчивать войну».

Среда, 27 января.

Благодарность за присланную мне брошюру приводит меня на Сергиевскую, к почтенному и симпатичному Куломзину, статс-секретарю, кавалеру знаменитого ордена Святого Андрея. Он приближается уже к восьмидесяти годам. Состарившийся на самых высоких должностях, он сохранил всю ясность своего ума; я люблю беседовать с ним, потому что он полон опыта, благоразумия и доброты.

На тему о войне он прекрасно говорит мне:

— Каковы бы ни были наши нынешние затруднения, честь России обязывает их превозмочь. Она должна по отношению к своим союзникам, она должна по отношению к самой себе продолжать борьбу, какой бы то ни было ценой, до полного поражения Германии… Только бы наши союзники имели немного терпения! К тому же, продолжение войны зависит только от государя императора, а вы знаете его мысли…

Затем мы говорим о внутренней политике. Я не скрываю от него, что обеспокоен недовольством, которое обнаруживается со всех сторон, во всех классах общества. Он мне жалуется, что состояние общественного мнения также его заботит и что реформы необходимы; но он прибавляет с уверенностью, которая меня поражает: