Царские врата

ТЕМНИЦА. ПЕРВЫЙ РИСУНОК

Она сидела, скрючившись, у стены. Стены измазаны кровью.

Разводы крови высохли и стали коричневыми.

Вставала, впивалась зубами в руку, в нежную мякоть плоти. Прокусывала руку, как волчица – лапу. Кровь капала на пол, на одежду. Скалилась, блестя в темноте зубами.

Обмакивала палец в кровь. Подходила к стене.

На белом – кровью – начертить безумный красный рисунок.

Зачем она рисовала кровью на стене?

Глупо, больно развлекаться так. Раны могут воспалиться.

И воспалялись: укусы набухали синим, лиловым, болели, гноились.

За стеной раздавался стук, доносились звуки, крики.

Гремело, шуршало.

Из стены вынимали кирпич. Ей просовывали еду в отверстие.

Она послушно вставала и брала миску с едой.

В углу стояла параша. На ней лежала круглая доска.

Когда из стены в очередной раз вынули кирпич, она встала, приблизила к дыре губы и спросила черную пустоту:

–Где я? Кто вы?

Черная пустота не ответила ничего.

СОН АЛЕНЫ В ТЕМНИЦЕ. ПРАЗДНИК

Черная елка, увешанная с макушки до комля бумажными фонариками, золотыми шишками, настоящими апельсинами, орехами и хлопушками. Снег чистый, бело-синий, как опаловые мамины бусы; я недавно играла с ними, потянула за нитку, а она возьми и разорвись, и сине-перламутровые крупные бусины потрясенно раскатились по полу, укатились навек за половицы.

Двор моего детства, старинная бабушкина шкатулка. Вечер, и небо откидывает черную крышку шкатулки, и на исподе крышки морщинистой монашеской рукой когда-то, века назад, нашиты на черный бархат мелкие, крошечные алмазинки. Дети катаются с деревянной горки, ее полили водой, и на досках слоем свиного жира застыл толстый серый лед; кто на задике катается, кто – на коленях, кто – на круглых санках-ледянках. Кто на животе, хохоча во все горло, сползает! Кто на спине, и ноги врастопырку. Кувыркаются в снегу, хохочут. Подбегают к черной ели, украдкой срывают с веток хлопушки.

–Глядите! А у меня в хлопушке – драже!

Румяный мальчонка протягивает на ладони конфеты, похожие на маленькие ягоды – на бруснику, облепиху.

Вокруг ярких фонарей – лиловые, зеленые круги: мороз все сильнее.

Маленькая девочка в кургузой шубке и шапке с длинными вязаными ушами зачарованно глядит на елку. Серые валенки – старые утюги. Такие утюги бабушка Наташа наполняла горящими, из печки, углями, и в комнате, над свежевыстиранным, еще сырым бельем пахло березовыми дровами, пахло печью.

Алена переводит взгляд с елки на валенки. Гладит ими, как утюгами, белое чистое белье снега.

Подходит отец, берет Алену на руки. Сажает себе на плечо.

–Красивая елка! В прошлом году была такая же!

–Нет, не такая. Другая.

Отец опускает дочку на снег. Алена задирает голову и смотрит на звезды.

Она шарит по ним глазами, как по россыпи елочных игрушек, вываленных из старого, перевязанного веревками ящика, весь год стоявшего в кладовке. Золотые шишки… перламутровые шары… алые гирлянды… лампочки, что давно перегорели, выкрашены зеленкой и марганцовкой… посеребренные львы и сшитые из старого цигейкового воротника медведи… розовый китайский фонарик… снежинка, вся усыпана наклеенными стеклянными блестками, вся переливается… маленькие, как кукольные пальчики, свечки… орех в фольге из-под давно съеденной шоколадки… а вот…

Вот она. Вот эта звезда.

Острой иглой входит в Аленины глаза.

Входит куда-то ниже горла. Туда, где громко, страшно бьется кровь.

Тук-тук. Тук. Будто молотком бьют.

Золоченым молотком… елочные кузнецы…

–Звезда, – говорит Алена холодными губами, – ты моя. Я всегда тебя найду. Даже когда…

Тук. Тук-тук.

Страшно, обрушиваясь изнутри водопадом, в ушах бьется кровь.

«Нет. Не умру. Никогда. Никогда».

–Алена, – говорит отец и крепко берет ее за руку в обледенелой сырой варежке, – Алена, что ты там бормочешь, а? Идем домой. Ужинать пора. Спать пора.

АЛЕНА ПРОСИТ ПРИНЕСТИ ЕЙ КОШКУ

Кирпич вылетает из стены. Грохается на пол. Разбивается в крупные и мелкие красные осколки. Вздрагиваю и просыпаюсь. В дыре от кирпича – глаза.

–Подойди!

Медленно поднимаюсь и подхожу. Гляжу. Молчу.

–Немая, что ли?!

В дыре пистолетное дуло. Черный пустой глаз.

–Я не понимаю, почему мы тебя до сих пор не грохнем!

Я молчу. Живот под рукой вздувается, шевелится. Шепчу:

–Тихо, мой маленький. Тихо.

–Они не отдают нам Соловьева!

Я говорю:

–Дайте есть.

–Жри!

В дыру летит кусок жареного мяса. Падает на грязный пол. Наклоняюсь, поднимаю мясо, иду и кладу его на собачью подстилку. Глаза из дыры в стене следят за мной.

Сажусь на корточки. Беру грязное мясо. Улыбаюсь.

Говорю себе:

–Может, не баранина? А человечина?

Говорю ребенку:

–Не будем есть эту еду. Не будем. Будем есть с тобой другую еду. Хорошую. А эта – плохая. И кошки у нас нет, чтобы кошке отдать.

Запускаю зубы в мясо. Оно грязное и вкусное. Я ем, дрожу, плачу и, кажется, рычу.

Кирпич опять вынули.

–Ты! Встать!

Встаю.

–Ты ела?!

–Ела. Спасибо. Можно, я вас попрошу?

–Что еще?!

–Принесите мне кошку.

ЧУДЕСНЫЙ УЖИН АЛЕНЫ

…теряю от голода разум, и накрывает платком тьма.

…во тьме бьется, мотается бледный нежный свет.