Царский изгнанник

С некоторых пор между Мишей и племянником Чальдини пробежала чёрная кошка, и вот по какой причине. Педрилло не реже, а может быть, и чаще многих сорбоннских студентов прибегал к кошельку Миши, но он делал это не как воришка, эксплуатирующий легкомысленного товарища, а с полной уверенностию, что скоро расплатится с Мишей. Перед отъездом своим Чальдини объявил племяннику, что он в продолжение полугода не будет давать ему ни копейки карманных денег.

«Я плачу за тебя и без того по две тысячи ливров в год, — сказал он, — платья и белья у тебя много, расходов нет никаких, и чем меньше у тебя денег, тем меньше будет и ветра в голове. Если ж по приезде моём в Париж в будущем январе я увижу, что у тебя за всё время были хорошие баллы, как по поведению, так и по наукам, то назначу тебе по шесть луидоров в месяц, а если, кроме того, ты перейдёшь к Новому году в риторику, то получишь от меня тридцать шесть луидоров за протёкшие шесть месяцев. Можешь тогда на радостях задать пир всем товарищам».

Как мы уже знаем, Педрилло был на отличном замечании у всего начальства. До приезда его дяди оставалось две-три недели. Переход его в риторику был несомненен. Следовательно, все данные, что он расплатится с Мишей, были как нельзя надёжнее. Но если б даже и не было этих данных, то Миша всё с той же готовностью одолжал бы любимому своему товарищу. При каждой услуге, оказываемой им Педрилло, он мысленно переносился за четыре года назад в Киев, в Ольмюц, в Вену, в Брегенц или в Роршах, где Чальдини так часто и с такой деликатной предупредительностию выручал его. Миша рад был сочинениями, алгебраическими задачами и прочими пустяками,

делаемыми им для племянника, доказать хоть немножко привязанность и благодарность свою к дяде.

Уплачиваемые Мишей в лавочке счёты Педрилло тоже записывал в долговую свою тетрадку и, показывая Мише запись, говорил, что он не только расплатится с ним до последнего лиарда, но даже когда получит свои сорок два луидора от дяди, то сам будет платить в лавочку и за Мишу, и за всех пансионных товарищей...

Итак, чёрная кошка пробежала между ними не из-за денег. Вообще, в этом возрасте из-за денег чёрные кошки пробегают редко...

Но... это было дня три до обнаружившейся пропажи книг. Педрилло, лежа на кушетке с курительной трубкой в зубах, разговорился с Мишей о своём житье-бытье в Неаполе, о детстве своём, об учении сперва у матери, потом в пансионе и, наконец, в иезуитской семинарии.

   — Кабы ты знал, мой друг, — сказал Педрилло, — как моё детство и первые годы моей молодости были несчастны. Ты, сын богатого вельможи, и представить себе не можешь, через что проходим мы, бедные плебеи, в наше детство.

   — Ну уж ручаюсь тебе, Педрилло, — отвечал Миша, — что твоё детство... Да брось свою трубку и затвори фортку, холодно, ведь декабрь... Ручаюсь, что твоё детство не было так несчастливо, как моё. Поверишь ли, я помню себя с двухлетнего возраста, оттого-то я так скоро и состарился: я не по летам опытен...

   — Это видно по спекуляциям, которые ты делаешь в Сорбонне... Какие это твои несчастия?

   — Что говорить о них! Дело прошлое! А вот я расскажу тебе один эпизод из моего детства: у нас была собака. Крысой звали её, и на крысу похожа была: рыженькая, гаденькая, с тоненькой мордочкой, но преласковая; моя мать очень любила её, я тоже любил, и за столом, когда она, почуяв куриную косточку, подходила царапать мне коленку, я часто отдавал ей не только косточку, но всё крылышко, мне было тода четыре тогда...

   — До сих пор я не вижу особенного несчастия, — сказал Педрилло.

   — Погоди... Вот раз Крыса опоздала к жаркому и начала царапать меня, когда уже подали компот, я отрезал кусочек яблока и предложил его Крысе; та понюхала, сделала гримасу и ушла, пренедовольная моим угощением; тогда я поднёс этот кусочек ко рту и хотел его съесть, но нянька остановила меня, сказав, что человеку после собаки есть нельзя, что это грех...

«Что значит грех?» — спросил я у няньки. Я всегда любил метафизические вопросы.

«То, — отвечала нянька, — что Бог накажет тебя, если ты скушаешь кусочек, который понюхала собака».

«А как Бог накажет меня за это?»

«Да так и накажет, в собаку обратишься».

Я намотал себе это на ус; вставая из-за стола, я спрятал в рукав кусочек хлеба, и в тот же вечер, когда нянька, видя, что я спокойно играю с Крысой, пристально занялась своим чулком, я вынул из рукава свой кусочек хлеба, дал его понюхать Крысе и проглотил его. «Вот ужо, думаю, отец приедет, моя мать придёт в детскую, увидит двух Крыс вместо одной и обеих приласкает...

   — Ну?

   — Ну, — ничего дальше. А ты думал, что я тебе рассказываю сказку из «Тысячи и одной ночи» и что я в самом деле превратился в Крысу?

   — Я всё-таки не понимаю, где тут несчастие. Но, может быть, ты считаешь несчастием, что тебе не удалось сделаться Крысой?