Царский изгнанник

   — Так, маленькая тайна... Маленькая ссора... Из-за географии, — отвечал Педрилло, — я не люблю быть выскочкой и рисоваться и не хотел тогда спорить с Голицыным. Я знал, господин профессор, что и без табакерки вы не сомневаетесь в моём к вам глубоком уважении и в преданности, с которой я...

   — Как ты смешно говоришь, Мира, — перебил Аксиотис, — точно в письме остаёшься; только и недоставало: ваш покорнейший слуга, — да и то ты прибавил бы, если б я не перебил тебя... Позвольте мне, господин профессор, продолжать мою роль адвоката, — прибавил Аксиотис, обращаясь к Севенару, — вы сейчас назвали Голицына злым и ленивым, — на то, что он не злой, я могу представить вам тысячу доказательств, а что он не ленив, — доказывается тем, что он переходит в риторику первым учеником: у него целых два балла больше, чем у Расина.

   — Но у него, должно быть, по географии...

   — Правда, по географии у него только тройка,

господин профессор.

   — Неужели?

   — Нас самих очень удивило, господин профессор, что вы, такой справедливый и даже снисходительный, поставили ему тройку, между тем как Мира и я получили по пяти, а Расин шесть.

   — Ни вы, ни господин Расин, ни господин Мира не отзываетесь с презрением о преподаваемой мной науке и не говорите, что её знают только ослы.

   — А разве Голицын говорил это?

Севенар строго посмотрел на побледневшего, как полотно, Педрилло.

   — Так это... выдумка господина Мира? — спросил он.

   — То есть... отчего ж выдумка, господин профессор, — отвечал Педрилло, — Голицын точно говорил, Расин и Аксиотис сами слышали, что география пустая и скучная наука, что она притупляет умственные способности... Конечно, он говорил это не с дурным намерением, не с тем, чтобы оскорбить вас... я не таковский, чтоб вредить товарищу... я очень помню, как мне тогда было смешно слушать его рассуждения о географии, о геометрии, и потом... сгоряча... я передал вам их, как смешной анекдот, и... больше ничего...

   — Да, — сказал Расин, — Голицын действительно говорил, что он не любит географии, что она опротивела ему с детства, что его заставляли учить её вдолбяшку, что в ней нет такой последовательности, как, например, в геометрии, где одна теорема вытекает из другой, или даже как в умозрительных науках, где одна мысль приготовляет к последующей; но чтоб Голицын когда-нибудь бранил тех, кто хорошо знает географию, этого я не слыхал; да этого и быть не может. Он слишком рассудителен и слишком хорошо воспитан, чтоб позволять себе такие глупые выходки... Если б Мира, — не знаю за что — не ненавидел его, то он сам засвидетельствовал бы вам, господин профессор, как Голицын старался над вашей табакеркой, как он ездил и к Лавуазье, и к ювелиру, и к моей матери за советом и вместе с ней к резчику... потом, как ему хотелось быть нынче на вашем празднике... Таких анекдотов

небось, Мира, ты не передаёшь... Да что и говорить с тобой. Я всегда скажу, что Голицын хороший товарищ, не тебе чета; теперь он обошёл меня: он, четырнадцатилетний мальчик, сядет первым учеником в классе; но всё-таки же я скажу, что он хороший товарищ, а ты нет.

Депутаты от пансиона Арно очень весело провели у Севенара весь день; у него же они и пообедали. Педрилло казался мало озабоченным фальшивым положением, в которое он поставил себя перед Аксиотисом и Расином. Он знал, что ни тот ни другой не передадут Мише их разговора у Севенара, и надеялся, кроме того, что ему стоит только захотеть, чтобы сейчас же помириться с Мишей. Он уже не раз испытал своё влияние на Мишу, и хотя последняя размолвка с ним за клевету на Чальдини была серьёзнее предыдущих, происходивших по большей части от насмешек над наивностию избалованного барчонка, однако Педрилло не сомневался, что при первом сделанном им шаге примирения наивный ребёнок кинется ему на шею и расплачется.

Вечером, возвратясь домой, Аксиотис застал Мишу за греческим сочинением, которое он тщательно переписывал для экзамена. Экзамены должны были начаться 11 января; до них оставалось, следовательно, ровно две недели.

   — Знаешь ли, Голицын? — сказал Аксиотис. — Мы, то есть Расин и я, кажется, помирили тебя с Севенаром. Он уже не будет ставить тебе единиц и двоек.

   — Он уже давно смилостивился: тройку вывел мне за ноябрь и декабрь, — отвечал Миша, бережно укладывая свою работу в ящик письменного стола, — этой тройке-то я и обязан, что обошёл Расина...

На следующее утро Миша получил от Севенара секретную записку, приглашающую его навестить его, если можно, утром, до десяти часов. Время было вакационное, и Миша, сказав товарищам, что идёт погулять, отправился на свидание, очень заинтригованный тем, что может сказать ему профессор географии по секрету.

   — Мне хотелось, — сказал Севенар Мише, — во-первых, поблагодарить вас за милые попечения ваши о поднесённой мне табакерке, мой молодой князь, а во-вторых, я должен спросить вас, каким образом у вас очутилась средним баллом тройка по географии.

   — Право, не знаю, господин профессор, я думал, что это вы...