Царский угодник

– А ну, не разводить здесь сырость! – нахмурился Гагенторн. – В Санкт-Петербурге климат и без того сырой. Влага пробирает до костей.

– Профессор, сколько мне лежать в этом гипсе?

– Сколько понадобится, столько и будете лежать. Это вопервых, а во-вторых, думаю – не менее двух месяцев. Два месяца – это минимум. Максимум – четыре. Посмотрим, как будут срастаться кости. Если бы в госпитале кое-кто не занимался дамским угодничеством… – Гагенторн бросил уничтожающий взгляд на своего коллегу. – Уже было бы все в порядке. А так, Анна Александровна… – Гагенторн в красноречивом жесте развел руки в стороны. – Терпите! Господь терпел и нам велел. Так, кажется, принято говорить? А? – Взгляд Гагенторна сделался насмешливым – до боли Вырубовой ему, похоже, не было никакого дела.

– Так, – сквозь слезы подтвердила Вырубова.

Иногда до Питера докатывались рассказы о приключениях Распутина вне Северной столицы, В частности, о том, как он ездил в Москву поклониться святым мощам.

Первопрестольную Распутин не любил, и если можно было объехать этот город стороной, он обязательно объезжал, но очень часто это не удавалось ему сделать.

В марте 1915 года Распутин прибыл в Белокаменную питерским поездом. Вышел из вагона желтолицый, со впалыми щеками, неожиданно подчеркнувшими татарские скулы «старца», – в поезде его на этот раз здорово укачало. Никогда не укачивало, а сейчас укачало так, что хоть на четвереньках ползи к ближайшей канаве и выкладывай в нее то, что съел в вагоне.

Несколько минут он стоял на перроне, покачиваясь на сделавшихся непрочными ногах и вглядываясь в людей, идущих вдоль вагонов, потом взялся рукою за грудь и, болезненно морщась, помял ее. Губы у него были синие – прихватывало сердце.

– Что, дядя, колосники в печке горят? – Его толкнул локтем в бок высокий белобрысый парень с молочно-пунцовыми щеками и белесыми, едва заметными на лице бровями. – Здорово перебрал, что ли?

– Перебрал, – вяло качнул головой Распутин.

– Похмелись из лужи – легче будет.

Распутин сплюнул под ноги, отвернулся от парня. Тот захохотал и исчез в толпе.

– О-отец Григорий, извиняй, что запоздала, – услышал он певучее, ласковое, повернулся на оклик. К нему по перрону стремительно двигалась – почти бежала – грудастая женщина в утепленной бархатной накидке, отороченной узкой полоской дорогого меха. – О-отец Григорий, родненький…

– Анисья Ивановна, наконец-то! – Распутин, пошатываясь, двинулся навстречу Анисье Решетниковой, богатой купеческой вдове, обнялся с ней, облобызался, потом, стремительно обернувшись, воскликнул растерянно: – А вещички-то мои, а?.. Где они? – Кинулся назад, к столбу, около которого тупо озирал перрон несколько минут назад.

Желтый кожаный баул, который он оставил у перронного фонаря, слава богу, находился на месте. Распутин вернулся, стер рукою пот с побледневшего лица.

– Все в порядке? – поинтересовалась вдова.

– Да. Не то ведь народ нынче какой пошел, и особенно в Москве, – стоит только малость отвернуться, как уже подметки с сапог срезают. Свинчивают ребята – и не морщатся.

– Поехали, отец Григорий. – Вдова потянула Распутина за рукав. – Обед стынет!

Ехали в персональном экипаже Анисьи Ивановны. Распутин восхищенно крутил головой:

– Весна тут у вас… Не то что у нас. Благодать!

– Весна везде, – строго заметила Анисья Ивановна.

– Не скажи, матушка. Везде, да не везде. В Питере, к примеру, весны нет. Сопли какие-то там, а не весна. Идешь по улице, а сопли на боты наматываются.

Воздух в Москве был прозрачный, сухой, в розоватой подрагивающей дымке растворялись купола церквей, дома были светлыми, от них исходило ощущение покоя и уюта, на чистых, обсосанных солнцем по самые корни куртинах снега собирались и радостно галдели птицы, среди них Распутин заметил несколько голенастых, крупноклювых грачей, потыкал пальцем.

– Эвон, эти и сюда уже добрались, а к нам – ни гугу… Ох, благодать! – Он шумно, со слезным всхлипыванием. вздохнул. – Жить хочется!

Жить в Москве Распутин старался по-настояшему, на широкую ногу. Вечером он вместе с Анисьей Ивановной, журналистом Соедовым и вызывающе красивой, яркой девушкой, которую величал Розой – личность ее не была установлена даже полицией, но есть предположение, что это была Елена Джанумова, – поехал в знаменитый «Яр» на окраину Москвы.

В «Яре» было шумно. Пел цыганский хор, молодежь пробовала танцевать «кэк-уок» и «матчиш» – модные, но очень сложные танцы, и не у всех это получаюсь, купцы пили шампанское из изящных туфелек красавиц, специально для этой цели приглашенных, офицеры вхолостую щелкали курками револьверов и радостно хохотали, когда кто-то пугался, – в общем, здесь царила та самая атмосфера, которую Распутин любил.