Царский угодник

Стоял конец ноября, в Питере была зима, за окном люто мело, снег скрипел под ногами, будто битое стекло, мороз обжигал ноздри, выстуживал кровь, на глазах выступали слезы, они примерзали к ресницам, и их надо было сколупывать, выдирать вместе с остью ресниц. Заводить мотор автомобиля на таком морозе было тяжело, у Лазоверта к металлу прикипали пальцы, на железе оставалась кожа, но Лазоверт терпел, молчал, хотя в душе против «старца» поднималась волна немой ярости – ведь это из-за него заварилась такая чехарда, – но, несмотря на мороз, Лазоверт всякий раз добивался того, что автомобиль у него заводился и работал как часы.

Пуришкевич позвонил из Государственной думы Юсупову:

– Хочу заехать к вам на несколько минут, князь.

– Милости прошу, коньяк и кофе ждут вас.

Пуришкевич считал, что Юсупов Юсуповым, великий князь великим князем, но ему тоже не мешает держать руку на пульсе. «Иначе Гришка удерет, – мрачно размышлял он, – скроется под землей, растворится в воздухе, спрячется в пламени. Гришка ведь – бестия хитрая, трехноздрая, дым чует не только носом, но и, извините, задницей, поэтому, не дай бог, где-нибудь что-нибудь будет не так, сорвется. А сорваться может…»

Он подъехал к главному входу юсуповского дворца – сам сидел за рулем роскошного «напиера», украшенного личным девизом – тем, который был стерт с перекрашенного «зимнего» автомобиля, не спеша вышел из машины, в дверях под колоннами мигом возникли двое лиловых от холода людей, поклонились Пуришкевичу, освобождая вход. Пуришкевич пробормотал сожалеюще:

– В такой-то мороз – в дырявых ливреях!

В роскошном вестибюле его ждали еще несколько лакеев во главе с чернокожим эфиопом, наряженным в роскошный, расшитый золотом кафтан. Лакеи поклонились ему низко, арап, знающий себе цену, с достоинством наклонил голову. Пуришкевич прошел в кабинет Юсупова.

– Послушайте, князь, неужели вся эта свора, руководимая ливрейным арапом, будет сидеть у вас в передней, когда мы будем приканчивать достопочтенного старца?

– Успокойтесь, Владимир Митрофанович. – Юсупов улыбнулся, улыбка у него была светлая, подкупающая, – из своры этой во дворце не останется ни одного человека – будут лишь два дежурных солдата в главном подъезде, и все, арап же без задних ног будет спать у себя в городской квартире. – Юсупов сделал успокаивающее движение. – Переоборудование подвала через неделю будет закончено… Хотите посмотреть?

– Конечно.

– Хотя вид у него пока еще растерзанный.

– Ничего страшного.

В своем дневнике Пуришкевич употребил именно это слово, произнесенное Юсуповым, – «растерзанный». Пуришкевич внимательно оглядел подвал и остался доволен.

– Будет то, что надо, – сказал он, пальцем постучал по стене: – Капитальная, артиллерийским снарядом не возьмешь.

Юсупов понял, о чем думает Пуришкевич, почему простукивает пальцем стену, произнес укоризненно:

– Владимир Митрофанович!

Тот прекратил манипуляции, поднял голову:

– Да.

– Вы еще думаете, что придется стрелять?

– Нет, но… – Голос Пуришкевича сделался нерешительным. – Мало ли что…

– Лучше не надо.

– Чует мое сердце, стрелять придется, Феликс Феликсович, – безжалостно произнес Пуришкевич.

– Лучше не надо! – Юсупов повысил голос.

– Окна маленькие, находятся на уровне земли, звук из них никогда не выскользнет на улицу. Нет, безопасное это дело – стрельба! – Пуришкевич словно бы не слышал Юсупова, а может быть, что-нибудь чувствовал.

Через двадцать минут Пуришкевич уже снова был в Государственной думе – он специально приехал к Маклакову, надеясь продолжить разговор, который вел с ним Юсупов, и все-таки склонить Маклакова к участию в заговоре.

Пуришкевич нашел его в коридоре, отвел в сторону, к двум креслам, стоящим под бюстом Александра Второго, пощелкал пальцем по глухой бронзе.

– Не находите, Василий Алексеевич, что наш страдалец несколько постарел?

Маклаков деликатно промолчал. Пуришкевич с ходу попробовал насесть на него:

– Василий Алексеевич, вы нам нужны!

Маклаков отрицательно качнул головой:

– Увольте, прошу вас. Я уже объяснил князю Юсупову, что это не по моей части.

Пуришкевич так и не уговорил Маклакова. Про себя отметил раздраженно: «Типичный кадет!»

Хоть и ждали заговорщики, что мороз отпустит, а мороз не отпускал – на реке лед образовался такой, что его невозможно было пробить, каналы вымерзли до дна. Четыре часа Пуришкевич с Лазовертом ездили по Петрограду, останавливаясь около каждого канала, подле каждой проруби, спускались на лед, проверяли толщину, матерились сквозь зубы и снова возвращались к машине. Ничего подходящего они пока найти не могли.

Тем же самым занимались Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович.

На Александровском рынке Пуришкевич отыскал угрюмого волосатого силача с неожиданно умными ясными глазами, который торговал «железом». Торговал он не каждый день, поэтому Пуришкевич раньше его не засек. У силача имелись и цепи и гири.

Пуришкевич постучал ногтем по литой двухпудовке, как по бюсту Александра Второго:

– Почем товар?

Мужик заломил такую цену, что Пуришкевич невольно переглянулся с Лазовертом.

– Не слишком ли?