Царский угодник

У Лазоверта было потным не только лицо, вспотели даже губы, мутные редкие капельки собрались на подбородке, повисли на нем, не решаясь спрыгнуть на одежду. Лазоверт был человеком храбрым, что не раз доказал на фронте: случалось, что вытаскивал раненых из такого пекла, которое даже трудно описать, – из него люди не выходили живыми, а Лазоверт, спокойный, с твердо сжатым ртом, будто отлитый из металла, выходил без единой царапины и вытаскивал с собою раненых. В трусости Лазоверта никак нельзя было обвинить – происходило что-то другое.

– Тихо! – предупредил великий князь. И опять в наступившей глубокой тишине, в которой по коже ползут мурашки, послышался тяжелый задавленный стон.

– Я же говорю – все! – сказал Пуришкевич.

Лазоверт снова покрутил головой, потом поднялся и, шатаясь, пошел к выходу – ему стало совсем плохо. Дмитрий Павлович не обратил на него внимания, посмотрен на часы:

– Время у нас на исходе, Владимир Митрофанович. Если затянем, рассвет нас может застать с трупом Распутина на руках.

– М-да, это будет не самый лучший вариант, – пробурчал Пуришкевич.

– Что с вашим доктором?

– Обычная слабость. Он – бесстрашный человек, я за него ручаюсь… Но всех нас иногда выворачивает наизнанку при виде задавленной трамваем коровы. Надо бы проследить за ним, как бы он не наткнулся на Распутина.

– Если, конечно, Распутин еще жив. – Великий князь не выдержал, улыбнулся.

Но Лазоверт ушел в другую сторону: несмотря на дурноту и то, что пол у него уплывал из-под ног, головы он не терял – выбрался на улицу, захватил полным ртом чистого морозного воздуха, земля покачнулась под ним, и он упал.

Очнулся Лазоверт через несколько секунд – жесткий снег ожег ему лицо, оцарапал правую щеку; встав на четвереньки, доктор отполз чуть в сторону, и его вырвало. После этого он почувствовал облегчение, захватил рукою немного снега, отер лицо, помял пальцами виски, осторожно ощупал глаза. Перед глазами было темно. Лазоверт подумал о том, что правы его шеф и великий князь: они имеют дело с нечистой силой, все происходящее очень влияет на людей – и слабость эта странная, и тошнота, будто он отравился тухлой рыбой, и головокружение – это все от воздействия бесовских сил.

– Распутин – это дьявол, – прошептал он едва слышно, теплый пар родил в нем легкое благодарное чувство – Лазоверт ощутил в себе жизнь, покрутил головой, сопротивляясь слабости. – Нет, хрен ты меня возьмешь… Хрен!

Ему сделалось неудобно за свою слабость, он снова зачерпнул в ладонь немного снега, бросил себе в лицо, растер…

Через пять минут он опять был во дворце. Приблизился к Пуришкевичу, тронул рукой за плечо:

– Ну что? Отправился наш подопечный в царство небесное?

Пуришкевич качнул головой:

– Царство небесное, похоже, его не принимает.

– Неужто жив? Сожрал столько цианистого калия – и жив?

– Жив! – Пуришкевич внимательно оглядел крепкотело-го, с сильной грудью Лазоверта. – А вы, доктор, где побывали?

– Мне стыдно об этом говорить, но мне было дурно. И вообще, Владимир Митрофанович, мне кажется, что я определенно ни на что не гожусь!

– Доктор, доктор, – укоризненно пробормотал Дмитрий Павлович, хотел что-то сказать, но не стал, промолчал, хотя вид его был более чем красноречив: великий князь не верил, что солдату может стать плохо.

– Не огорчайтесь, – сказал Лазоверту Пуришкевич, – такое случается со всеми.

– Надо же – не берет самый сильный яд, – с обреченным видом прошептал Лазоверт.

– Я же говорил: не ядом его надо валить, а пулей. Или, на худой конец, – кастетом.

Больше всех доставалось в этой истории конечно же князю Юсупову. Во-первых, надо было обладать особым складом характера, чтобы затеять убийство в собственном доме, во-вторых, он, и только он, и больше никто, замыслил это убийство, спланировал его – все остальные были вторыми лицами, помощниками Юсупова, а в-третьих, именно Юсупов все это время провел наедине с Распутиным – Феликс был одинок и беззащитен, поскольку имел дело с нечистой силой и полагаться мог только на самого себя.

Поначалу Распутин отказывался от вина и чая, бормотал глухо, оправляя пальцами бороду:

– Мне бы твою Ирину, Феликс, увидеть, и я поеду назад.

– Погодите немного, Григорий Ефимович, Ирина разделается с последними гостями, проводит их и придет. Минут десять-пятнадцать надо подождать.

– Долго!

– Иначе нельзя. Того требуют правила приличия.

– Все у вас, благородных, не как у людей, – недовольно пробурчал Распутин. Походил по комнате, топнул ногой по полу. – А раньше что тут было? Подвал? Это помещение лишь недавно стало жилым. Так, Феликс?

Юсупов почувствовал, как у него начали остро покалывать кончики пальцев – вот чутье! Винный подвал, который раньше находился здесь, был очень мрачным, с гранитным, тусклым от пролитого на него вина полом, со стенами, облицованными непривлекательным серым камнем, и низким, давящим на плечи сводчатым потолком. Два узких, как бойницы, расположенных на одном уровне с землей окна выходили на Мойку. Именно эти окна две недели назад очень тщательно обследовал Пуришкевич.