Царский венец

С этим Жильяр не мог спорить. Он вспоминал напряжение в лице Алексея, совершенно особое задумчивое выражение его больших глаз, когда ребёнок самым внимательным образом выслушивал рассказы солдат, видевших смерть, расспрашивал их обо всём до мельчайших подробностей. Пьер также видел, какое потрясающее впечатление производит на самих солдат присутствие наследника, как воодушевляет оно этих суровых, привычных к страданиям воинов, как радует и поднимает боевой дух. Унаследованные от отца простота и доступность, внимательность и сострадание привлекали к себе простые сердца. Даже то, что одет цесаревич в обычную солдатскую форму... Нет-нет, как можно протестовать против подобных встреч? Разве можно забыть, как Алексей Николаевич впервые попал на перевязочный пункт близ линии фронта — небольшое здание в густом лесу? Как тогда изумились раненые! Сам царь с наследником внезапно появился перед ними в ночной час и говорил с каждым, подбадривая и произнося слова благодарности.

— Не робей, государь и ты, царевич, не робей, — через силу произнёс один раненый, едва шевеля губами. — Побьём немца. Народ ведь с вами.

Тогда одиннадцатилетний мальчик впервые увидел людей без рук и без ног, услышал стоны и крики, которых не могли сдержать страдальцы даже в присутствии государя. Алексей, сам познавший, что такое боль и близость смерти, почти оцепенел, увидев всё это в таком поражающем масштабе. Один солдат, страшно измученный, белый как мел, единственной рукой коснулся бледной щеки цесаревича, счастливо улыбнулся и вздохнул облегчённо. И Жильяр понял, что надо немедленно брать себя в руки, иначе сам он сейчас расплачется. А Алёша не плакал. Но весь следующий день ходил грустный, нервно и рассеянно отвечал на вопросы...

Николай Александрович тоже изменился. Он теперь казался ещё сильнее углублённым в себя, ещё более задумчивым. Он всё видел и всё знал. Его очень беспокоило, что на фронте появляются люди — свои, русские люди! — откровенно подбивающие солдат на предательство и дезертирство, клевещущие на царя и его семью, жаждущие поражения своей страны.

Но знал государь и другое. Он знал, что есть люди — и их немало, — которые совсем иное и думают, и говорят. «У государя такие глаза, что ни в жизнь не видел, до смерти не забуду, — почти плакал солдат, контуженный в позвоночник. — Люди говорили, что ему до нас дела нет... Теперь я знаю: то злодеи, хуже немца, всё брешут... Уж мне теперь сего не скажут... Коли Бог даст, выздоровею — убью всякого, кто скажет ещё такое подобное... Я видел его глаза и знаю теперь правду. В них слёзы были... сам видел. Сказать — не поверят: царь, император российский, и плачет... Смотрел на нас, искалеченных, и плакал... Знать, жалел. Видно, правду в полку учили, когда сказывали, что мы для него как дети. Как есть, отец по детям плачет... Помирать буду, не забуду его глаз...»

«Война, — говорил себе Пьер, тоскуя по Царскому Селу, по регулярным урокам с любимцем-воспитанником, по милым добрым царевнам, по всей этой мирной, тихой, наполненной любовью и радостью жизни, — и ничего с этим не поделаешь, война...»

Никто, наверное, не хотел предотвращения войны так, как хотел этого император. Однако не только он, многие понимали: политические умы не видят смысла в том, чтобы наказать маленькую Сербию, на территории которой совершилось вероломное убийство австрийского наследника престола — якобы во имя интересов славян. Смысл предстоящих военных действий заключался совсем в другом: ослабить российское могущество. Объявили войну не Сербии — объявили войну России, давнему покровителю славянского православного народа. И если Россия сделает вид, что ничего не произошло, если даст спокойно растоптать меньшего брата, то в конце концов найдётся западный политик, который скажет: «Среди сербских солдат мы заметили двух русских, стрелявших в немцев. Это значит, что Россия в этой войне выступала против нас. Мы объявляем войну России!» На не готовую к войне державу ополчатся объединённые европейские силы, и тогда... Но русское общество понимало всё прекрасно, хотя и катастрофически недооценило противника — в какой-то мере русские давили на своего государя. Политик и офицер, солдат и священник — все они понимали, что матери России брошен вызов. И жаждали этот вызов принять. Император, ненавидевший кровь и насилие, также прекрасно понимал, к чему идёт дело. России навязали войну — Россия вступила в войну.

Глава девятнадцатая

СЁСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ.

1915—1916 годы

Александра Фёдоровна горько плакала, распростившись с

подшефным ей гвардейским уланским полком. Её любимица

Татьяна, тоже улан, как она сама себя называла, — ведь она

была шефом армейского уланского полка — стояла рядом с