Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

4. В рассуждении, в котором Агамбен сочетает обширнейшую эрудицию и прозрачный нарративный стиль, порой до неразличимости сливаются филология и философия: филигранный лингвистический анализ выявляет уровень, на котором взгляду становится доступна неразрывная глубинная связь между словами и вещами, между моделями мышления и языковой формой их бытования. Как сказано выше – и стоит вновь на этом остановиться, – Агамбен неоднократно постулирует неразделимость научного и образного мышления в рамках философского познания, и наглядным примером такого синтеза является его собственный метод: «Я не склонен противопоставлять поэзию и философию, поскольку эти два вида опыта в равной мере имеют место в языке. Дом истины – в словах, и я с подозрением отношусь к философиям, которые оставляют другим, филологам или поэтам, заботы об этом доме»[315]. Синтез поэтического воображения и философского разума, схваченный Антонио Прете в емкой формуле «pensiero poetante» или «poesia pensante»

[316], примененной в отношении поэзии Джакомо Леопарди, а затем и Данте, некоторым образом определяет и стиль мышления Агамбена. «Сам способ мыслить, в качестве собственной основы провозглашающий poesis

»[317], в котором Прете усматривал глубинное родство между Вико (философом) и Леопарди (поэтом), в целом свойствен итальянской философской и художественной традиции. Стиль письма становится стилем мышления: образ сливается с понятием, фактически формируя новую структуру, в которой содержание обретает единственно подобающую ему форму.

Именно поэтому, как уже подчеркивалось, в случае Агамбена особое, стратегическое значение имеет языковой аспект: необходимо точно передать форму-мысли (позволим себе это словосочетание в качестве вольного аналога агамбеновского выражения «форма-жизни», отнесенного к плану мышления), порой с некоторым риском впадения в буквализм. С другой стороны, и на языке оригинала мысль Агамбена звучит крайним образом самобытно, отрезвляюще ново, так как она взрывает привычные языковые – а вместе с ними и понятийные – штампы: он действительно, как выразился Беньямин, высвечивая в уже упомянутой работе «Задача переводчика» зону неразличимости между переводом и процессом мыслепорождения, «ломает барьеры собственного языка», чтобы дать в нем проявиться «эху языка оригинала» – в данном случае того самого языка, поиском которого занята истинная философия.

Значение лингвистического аспекта в анализе Агамбена – особенно в той категории исследований, которую он сам определяет как генеалогию понятий, – сложно переоценить. В этом плане исходной посылкой в работе «Царство и Слава» становится тезис Шмитта, согласно которому «все ключевые понятия современного учения о Государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия»[318]

. Агамбен уточняет эту мысль, вводя категорию сигнатуры и с ее помощью проясняя значение и коннотации термина «секуляризация». Сам способ, которым «секуляризованные» понятия внутренне связаны со своими «теологическими» истоками, являет собой особого рода стратегическое отношение, как бы «помечающее» («segnatura» дословно «помечание») политические концепты, соотнося их с этими самыми истоками. «Секуляризация, таким образом, является не понятием, а „сигнатурой“ в том смысле, в котором употребляли этот термин Фуко и Меландри […], – то есть чем-то таким, что, содержась в знаке или в понятии, „помечает“ его и выходит за его пределы, отсылая к определенной его трактовке или ограничивая область его значений, не выходя при этом из означающего с целью формирования нового значения или понятия»[319].