Цемах Атлас (ешива). Том первый

Цемах вскочил: пусть она напряжется, она сможет поладить с местными женщинами, как он поладил с местными мужчинами! Местные обыватели хорошо знают, что Гирша Гордон совершил против мейсегольского раввина ужасную несправедливость. Тем не менее они относятся к нему еще дружелюбнее, чем прежде, и проявляют по отношению к нему еще больше уважения. Им даже приятно то, что они могут притворяться так, чтобы Гордон не узнал, что они на самом деле думают о нем, или, по крайней мере, чтобы он не мог бы иметь к ним претензий. При этом состоятельные обыватели ничуть не зависят от него. Они делают это просто так. Зачем им с ним ссориться? Но те годы, в которые он, Цемах, учился и учил других говорить только правду, те годы теперь мстят ему, и его молчание отравляет ему кровь. Тем не менее он готов продолжать молчать, лишь бы не разрушить ешиву.

— Но от того, чтобы вмешиваться в чужие дела и разрушать нашу совместную жизнь, ты не мог удержаться, — снова ответила ему она старой претензией, которую уже выдвигала в ответ на его речи. — Не знаю, сможешь ли ты себя в дальнейшем заставить быть иным, чем ты есть. Я бы этого наверняка не смогла. Местные поняли бы рано или поздно, что они мне противны, и возненавидели бы меня. Но ты — служитель культа, а у служителя культа не должно быть жены, которую ненавидят его наниматели.

Слава держала на плече белую шелковую комбинацию с бахромой и гладила ее, как мягкую теплую шкурку животного.

— Поедем со мной домой, и я буду вести себя так, как ты хочешь. Я буду соблюдать законы, касающиеся женщин.

Цемах тяжело вздохнул и сел, понурившись. Он видел, что жена занята только собой. Она не хочет понять того, что ей не по сердцу. Слава изобразила на мгновение на своем лице измученную улыбку, потому что забыла, что ничего не может от него добиться. Она упаковала комбинацию с пышной бахромой и сразу же подошла к нему.

— А где ты будешь жить, у резника?

— Ну да. Я ведь там и живу все время вместе с моим товарищем реб Менахем-Мендлом, — растерянно пробормотал он, запинаясь.

— Твой товарищ может жить у резника, а тебе нельзя. — Она положила руку на его плечо, и бледный свет засиял на коже ее лица. — Роня деликатная, добрая и даже довольно умная, но она не умеет скрывать своих чувств. У тебя еще могут быть из-за нее неприятности и неудобные ситуации.

Слава нарочно говорила об этом как о деле ясном и известном всем, чтобы Цемах даже не попытался ничего отрицать. По его лицу она видела, что не открыла ему никакого секрета, которого бы он прежде не знал. Доброжелательность и мягкость, с которой она дала ему этот совет, как будто была ему сестрой, а не женой, сняли его опасение, что она знает о Роне. Он начал вздыхать и с вполне будничной обеспокоенностью говорить о том, что не знает, какой предлог привести резнику в качестве причины переезда, а кроме того, ему некуда переезжать.

— А где мы жили бы с тобой, если бы я осталась? — спросила она. Цемах ответил, что общинный деятель, занимающийся ешивой, портной реб Исроэл, предлагал ему половину своей большой квартиры. Портной думал, что она приехала, чтобы остаться в местечке надолго или даже насовсем.

— Когда ты не герой, ты слабенький человечек. Переезжай к портному и скажи ему, что я скоро вернусь. Ты всегда сможешь сказать: «Она вот-вот приезжает!» — надтреснуто рассмеялась Слава.

Цемах не понял ее тона и настроения. Обрадованный, что она освободила его от путаницы, он воскликнул, что на Пейсах приедет домой. Ее глаза выстрелили голубым огнем:

— А после Пейсаха вернешься в свою ешиву?

Он молчал, а она смеялась: такой мудрый выход, а ей это совсем не пришло в голову! Почему бы ей не помочь ему, избавив его от груза, лежащего на его совести из-за того, что он оставил жену? Он будет приезжать на Пейсах, как это делает муж Рони. А у него будет и чистая совесть, и жена в постели. Она, конечно, сперва пойдет в микву, чтобы он мог ею пользоваться. Потом он снова приедет на праздник Кущей, когда она уже будет ходить с большим животом. У нее будет расти живот, а у него — борода.

— Уходи и дай мне паковать вещи! — Она вытолкала его из комнаты и заперла за ним дверь изнутри. — Иди! — крикнула она через дверь так громко и яростно, что он сразу же ушел из опасения, как бы она не начала стучать в дверь кулаками.

Вечером Слава зашла к резнику попрощаться. Реб Липа-Йося сидел в столовой один и почесывал верхнюю губу. Из-за рано наступившего зимнего вечера в доме уже горел огонь. Старик поднял голову и прикрыл глаза от света лампы, чтобы разглядеть, кто вошел.