Цемах Атлас (ешива). Том первый

«Хорошо ли быть одному?» — спросили ее глаза. Цемах снова оказался в полутемной столовой, а Слава сидела в зеркале — на диване в его комнате в Ломже. Какой-то уголок его мозга все еще бодрствовал, как во время обрушивающихся сумерек, когда в уголке неба тлеет последняя красная полоска заката. Он удивился, как могут его жена и его ломжинская комната оказаться в доме валкеникского резника. Как только он подумал об этом, то увидел, как лицо Славы искажается от злости. Она, конечно, заметила, как за его спиной в полуоткрытой двери стоит дочка резника со своим сыном. Теперь Слава будет плевать ему в лицо. Он ушел из дома, чтобы стать отшельником, а путается с чужой женой! Цемах чувствовал, как сердце в нем переворачивается от жалости к младшей дочери резника, тоскующей о возможности служить кому-то, заботиться о ком-нибудь. Однако и свою жену ему тоже было жалко. Он видел, как Слава встает с дивана в его ломжинской комнате и отправляется сюда, в дом резника. Она сейчас наткнется на стекло и порежется до крови об осколки. Он хотел крикнуть, чтобы она была осторожна. Однако зеркало тут же исчезло вместе со Славой.

Дверь за его спиной по-прежнему оставалась наполовину открытой. Вокруг было темно, и он даже не повернулся, чтобы взглянуть. Тем не менее он знал, что за ним больше не стоит дочь резника. Там стоит другая, его первая невеста… Двойреле Намет из Амдура смотрела на него со слезами на глазах, как тогда, когда он стремительно вошел в ее лавку и поспешно сказал, что уезжает. Она посмотрела на него с улыбкой, полной отчаяния, а ее губы дрожали, дрожали. Щеки стали холодными и побелели. Она ответила ему лишь одним словом: «Хорошо!» Тогда он еще не знал, что больше не вернется в Амдур, но она знала. По тому, как она тогда улыбалась, он теперь понимал, что она предчувствовала, что он не вернется. Она все еще стоит у входа в свою лавку, как тогда, когда он ее оставил, и по ее печальной, бледной улыбке он видел, как тихо и долго она может плакать в подушку.

Пожар в его мозгу погас. Он чувствовал, как его тащат за ноги вниз, словно в глубокую могилу. Слышал плач женщины и не знал, кто плачет. Хотел плакать вместе с ней и не мог. Песок лежал на его груди и не давал перевести дыхание. Он чувствовал, что его тело и голова уже засыпаны землей, но уши еще торчат из ямы, как два больших развернувшихся древесных листа с красноватыми прожилками. Этот кошмар еще долго будоражил его мозг, жег, как в лихорадке, пока он не утонул в непроницаемо-темном сне, который, словно глина, залепил все его чувства.

Утром Цемах не помнил этого сна в подробностях. Однако чувствовал, что ночные образы все еще бродят в памяти, укутанные густым туманом. Как только он вышел с мешочком для талеса под мышкой на слепящую зимнюю улицу, вспомнил о холодной сияющей улыбке Славы, виденной во сне. Он посмотрел на заваленные снегом местечковые домишки с низкими крышами, спускавшимися до самых окон, словно мужицкие шапки, надвинутые на глаза, и вспомнил, что в прошлом году в это время он стал захаживать к Ступелям. Пришло ли бы Славе в голову приготовить ужин для квартиранта? Цемах поспешно переступил порог ешивы, зная, что он заходит слишком далеко в своих мыслях, что дочь резника тоже делает это не только ради того, чтобы совершить богоугодное дело.

Ученики уже ждали его. Сразу же, как он надел талес и филактерии, они начали молитву. Он слышал, как богобоязненно молятся ешиботники, и их голоса кололи его: какой он глава ешивы? Какой он директор ешивы? Он Асмодей, скрывающий свое лицо! Цемах раскачивался в молитве, похлопывал ладонями, громко и ясно произносил каждое слово молитвы «Шма»[132]. Встав для чтения молитвы «Шмоне эсре», он натянул талес на голову до самых глаз.

Однако, как только все погрузились в тихую молитву, в заднюю комнатку его мозга открылась дверь из лавки Двойреле Намет в Амдуре. Во сне люди говорят себе правду, которую боятся сказать наяву. Он совершил в отношении Двойреле Намет страшную несправедливость. Тем не менее он думает не об этой несправедливости, а о том, что она была бы для него подходящей женой. Душевную боль и раскаяние в том, что он ее опозорил, он чувствует только во сне. Что с ней стало? Он до сих пор даже не поинтересовался, вышла ли она замуж.

Роня опоздывала к завтраку, и Цемах ждал ее с нетерпением. Она вошла светлая, свежая. Кольцо волос, поддерживаемое гребешками, возвышалось над ее головой, как поднятый яркий хохолок на голове птицы. Она вела за ручки двух своих мальчиков и улыбалась девочкам своей сестры. На квартиранта взглянула игриво и весело и как будто удивилась беспокойному взгляду, который он украдкой бросил на нее, словно оба они хранили какую-то грешную тайну.