Цемент

Ничто не изменилось за эти три года. Дымные горы в отеках, оползнях, каменоломнях и скалах — такие лее, как были и в детстве. Издали видны знакомые разработки по склонам, бремсберги в камнях и кустарниках, мосты и лифты в узких ущельях. И завод внизу — тот же: целый город из куполов, башен и цилиндрических крыш, и та же Уютная Колония по склону горы, над заводом, с чахлыми акациями и двориками в две квадратных сажени у каждого крыльца.

Если войти в пролом бетонной стены, отделяющей заводскую территорию от городского предместья (была калитка, а теперь пролом), во второй казарме — квартира Глеба.

Сейчас встретит его жена Даша с дочкой Нюркой, вскрикнет и замрет на груди, потрясенная радостью. Даша не ждет его, и он не знает, что испытала она без него за эти три года. Нет в стране троп и дорог, не смоченных человеческой кровью: прошла ли здесь смерть только по улице, мимо рабочих конур, или в огне и вихре разметала и его гнездо?

За стеной, на пустыре, играли чумазые детишки, бродили пузатые козы со змеиными глазами и обгладывали кусты акаций.

А петухи изумленно вскидывали навстречу Глебу красные головы в сердитом окрике:

— Эт-то кто такой?

И сердцем слышал Глеб, что и горы в развалинах каменоломен, и трубы, и рабочий поселок гремят глубоким подземным грохотом…

С горы видно, как между каменными корпусами завода стекают вниз к морю, к пирсам, триумфальными арками, в виде гигантской буквы Н, бетонные устои канатной дороги. Струнами натянуты между ними стальные канаты с застывшими в полете вагонетками, и под ними — ржавая железная кисея предохранительной сетки. И там, на конце каботажа, над ажурной башней, — распластанные крылья электрического крана.

Хорошо! Опять — машины и труд. Новый труд — свободный труд, завоеванный борьбой — огнем и кровью. Хорошо!

Кричат вместе с детишками козы. Пахнет нашатырной прелью свиных закут. И всюду — бурьян и улочки, засоренные курами.

Почему — козы, свиньи и петухи? Раньше это строжайше запрещалось дирекцией.

Навстречу, по дорожке, шли гуськом из Уютной Колонии три бабы с барахлом под мышкой. Впереди — старуха, облика бабы-яги, а две позади — молодые: одна — пухлая, грудастая; у другой — глаза красные и веки красные, а на лицо козырьком натянут платок.

В старухе Глеб узнал жену слесаря Лошака; полногрудая — жинка слесаря Громады, а третья оказалась незнакомой.

Он козырнул в радостном волнении.

— Здравия желаю, товарищи женщины!

А они поглядели опасливо и обошли его. И только жена Громады весело огрызнулась:

— Ну, ну,  проваливай  мимо!   Не наздравствуешься  с каждым…

— Да что вы, бабы? Не узнали меня, что ли?

Старуха  Лошака   остановилась  и  басом  сказала не ему, а себе:

— Да это ж — Глеб! Господи! С того света свалился…

И пошла спокойно, угрюмо своей дорогой.

А Громадиха засмеялась и ничего не сказала. Только издали, самой стены, оглянулась и  затараторила:

— Торопись, Глеб Иванович, — беги! Поиграй в жмурки с своей Дашей… Найдешь — опять поженитесь.

Глеб поглядел на женщин и не узнал в них прежних приветливых соседок. Здорово, должно быть, потрепала жизнь заводских баб!

Та же оградка у дворика в две квадратных сажени, и тот же в улицу сортир будкой. Только покорежило ограду — и время и зимние норд-осты, — и сизая шелуха зашелудивила доски.

Вот сейчас с криком выбежит Даша. Как встретит она его, пришедшего из огня и смерти? Может быть, она считает его погибшим, а может быть, ждет его каждый день с того самого часа, когда он глухой ночью оставил ее одну с Нюркой в этой конуре?

Он бросил сумку на землю, а шинель на ограду. Постоял, вскинул руки вверх и в стороны, чтобы успокоиться, и вытер пот с лица рукавом гимнастерки.

И только что хотел подняться на крыльцо — дверь распахнулась.

Женщина в красной повязке, смуглая, густобровая, в мужской косоворотке, стояла в черном квадрате дверей и смотрела на него с изумлением. И когда она встретила улыбку Глеба, в глазах у нее вспыхнула испуганная радость.

Знакомый вздрагивающий подбородок, и чуть припухшие девичьи щеки, и яблочком нос, и поворот головы вбок при пристальном взгляде, и прежние упрямые брови — это она, Даша. А все остальное (что — не назовешь сразу) — чужое, не виданное в ней раньше никогда.

— Дашок, жинка!.. Родная! Ну!..

И бросился к ней, задыхаясь от бурного волнения.

А Даша как стала в дверях, на верхней ступеньке крылечка, так и застыла, только растерянно отмахнулась от Глеба, как от привидения. И тихо пролепетала, густо краснея:

— Это — ты… Ой, Гле-еб?.. Милый!..

А в глазах, в черной глубине, вспыхивал неосознанный страх. И как только обнял ее Глеб и впился в ее губы — сразу ослабела она и замерла до потери сознания.

— Ну вот… жива и здорова, голубка…

А она не могла от него оторваться и по-ребячьи лепетала:

— Ой, Гле-еб!.. Как же ты так… Я и не знала… Откуда же ты взялся?.. И так… неожиданно!

И смеялась, и прятала у него голову на груди. А он все прижимал ее и чувствовал, как бьется ее сердце, как вся она дрожит в неудержимом трепете.

Они отрывались друг от друга, опьяненно вглядывались в лица, в глаза, смеялись и опять бурно обнимались.