Цемент

Сергей отодвинулся от нее отчужденно и холодно.

— Я ничем не могу помочь вам: поможет вам только упорная работа. Надо переключать себя на новые токи и добиться того, чтобы стать в новые отношения к миру. Вот сойдете на берег и, может быть, родитесь заново…

Она прижалась к перилам, убитая его словами.

— Ах, родиться во второй раз так же страшно, как и умереть…

Он ничего не ответил ей, отвернулся и пошел навстречу толпе.

5. Корабль его величества в плену

Поля шла впереди толпы. За ней гурьбой — матросы, за матросами — орава казаков и солдат.

Душно. Палуба полыхает жаром и гарью. От солнца она готова вспыхнуть огнем и дымом. Жидкий и Глеб взлетали над толпой и падали в густые пучки растопыренных рук.

Англичанин в позументе строго говорил что-то Чибису. Трубка прыгала у него в руке, а Чибис стоял перед ним и бесстрастно смотрел на море.

…Большевики — хозяева на корабле его величества. Это стадо бродяг, изъеденное вшами, голодом, — грозная сила, которая может в одно мгновение взорвать корабль и проглотить его железный порядок…

Поля вскочила на ящик и сдернула с головы алую шлычку. Ее волосы рассыпались золотом. Она взмахнула руками, как крыльями.

— Да здравствует всемирная пролетарская революция!..

— Урра!.. рра!..

Молоденький офицерик кричал, надрывался и хлопал в ладоши.

Капитан дрожал в ознобе и хрипел потухшей трубкой. Чибис махнул картузом и зашагал к парапету.

— Товарищи, к трапу!..

Толпа сразу умолкла, повяла в тревожном вопросе. Только красная тряпка с темными корками крови вспыхивала над головами. Девушка смотрела на Сергея сквозь улыбку и слезы. А Сергей с грустной радостью помахал ей рукой.

В утробе парохода грохотало и лязгало железо, а палуба пылала пожаром.

XV. НАКИПЬ 

1. Будни

Все лето не было дождей, и небо над заливом было ржавое, а море за молами мрело блистающими миражами. В этих миражах таяли парусники, фелюги и дальние песчаные отмели. У берегов море было зеленое и прозрачное — в зыби, в нефтяном перламутре, в цветах медуз, в водорослях. Плыли на город тихие бризы в запахах моллюсков и сероводорода. И уже не было горизонта: и море и небо плавились в один воздушный океан. А горы дымились жаром и в ущельях жирно клубились зелеными отеками лесов. Склоны и ребра мерцали в сиреневой мгле и в море уже не отражались: целые дни у берегов по всему размаху полукружия, барахтались, кувыркались в воде густым засевом люди и ползали по массивам каботажей, по скалам и прибрежной россыпи гальки и раковин.

Город нестерпимо пылал камнями и железом, мостовыми и пылью лошадей. Люди задыхались от духоты и слепли от блеска тротуаров, стен и горячего воздуха. А на бульварах, в тени, сохло во рту, обжигал лицо суховей, и листья акаций пахли горячей прелью. Улицы были пустынны и дрожали зеркальной далью; казалось, что люди бежали из этого адова пекла и жизнь остановилась в своих делах и безделье. И только кое-где медленно шагали полуголые, обожженные тени с портфелями и изнуренно боролись с тяжестью собственных ног.

Магазины нарядно играли витринами. Кафе рокотали из зияющих дверей глухим многоголосьем, цоканьем игральных костей, призрачным пением скрипок и вздохами рояля.

Впервые в эти дни в столовой нарпита в Доме Советов запахло мясным борщом, помидорной подливкой и зеленью, Но застарелый запах шрапнели еще нудно и тошнотно ползал по столам, по стенам, по посуде и отравлял аромат мяса и жареного картофеля с луком.

В час обеда в столовой Дома Советов встречались все ответработники города. И в обеденных испарениях комната шумела разговорами, звоном тарелок и ножей. Раскрытые окна горели уличным солнцем, а воздух внутри угарно синел пылью и табачным дымом.

Бадьин обедал всегда за одним столом со Шраммом и завздравотделом, тучным доктором Суксиным (за глаза его обидно звали — Сукинсын), всегда молчаливым, всегда робким и испуганным, всегда потным, глухим и рассеянным. Обрюзглый, небритый, с конской щетиной на черепе, он растерянно смотрел в глаза Бадьину и никогда не понимал, что говорил предисполком, что говорили собеседники, всем услужливо поддакивал, не горлом, а чревом:

— Ддо-о… До-до-о…

И тяжело ему было говорить потому, что язык у него был непомерно велик: не умещался во рту и при разговоре выползал, как слизняк.

Часто садился вместе с ними продкомиссар Хапко, похожий на деревенского кулачка — выпуклый, по-воробьиному прыткий и пристальный. Он ел долго — дольше всех: некогда было — все смотрел по сторонам, строго и подозрительно. Он следил за всеми, кто как ест, часто вскакивал из-за стола и совал нос в кухню, в посудную, к соседям, которые пообедали неряшливо, к советским барышням, которые перекидывались с кавалерами крошками хлеба.

Голос его был с трещинкой, и он визжал, как нож на точиле.

В кухне:

— А ну, вира!.. Почему малые порции? Воруете, сволочи… Я вас живо скручу в бечеву… Майна!.. Завтра же потребую ревизии эркаи…

В зале, у столов: