Цена посвящения. Неучтенный фактор

Сегодня "час прессы" затянулся до ранних сумерок. За окном неожиданно бытро погасло небо. То ли тучи нагнало ветром, то ли опять сгустился смог. Воздух в кабинете, как во всем здании концерна, проходил тройную очистку, насыщался полезными ионами и влагой. Но ничего сегодня не помогало. Удушье душило так, будто наглотался городского смрада.

Устав от распирающей боли в висках и звездочек, прыгающих под веками, Салин, чертыхаясь, принял лекарство.

По последней лечебной методе полагалось поглощать снадобья по сложной схеме: три беленьких шарика из одной баночки, восемь желтеньких катышка из второй, четыре крохотных таблетки из третьей и по одной пастилке из пяти коробок разного цвета. Упаси господь перепутать количество и последовытельность. А как не запутаться, когда порядок и доза менялись четыре раза в день, а на следующий день полагалась новая схема. Называлось это "медикаментозная терапия пятого поколения".

«Можно представить, что они в шестом поколении намудрят! – Салин с неудовольствием покосился на ряд баночек и коробочек, выстрившихся на столике у дивана. – То ли дело раньше, съел какую-нибудь "тройчатку" – и весь день здоров!»

Головная боль понемногу отступила. Осталась только разбитость во всем теле. Да еще мучительные судороги корежили икры.

Он подумал о ионном душе. Шекочущие и колючие струи в купе с озоновым паром быстро возвращали бодрость. Но установка помещалась в крохотном пенале, а добраться до его двери через всю комнату отдыха пока не было сил.

И он остался лежать, закинув руку за спинку дивана. В таком положении растягивались мышцы спины и в позвоночнике унималась тягучая боль.

«Как там сказал Администратор? "Я ухожу, как Первосвященник, который стал свиделем разрушения Храма". Так, кажется. Неужели история никому не учит? Неужели мы обречены раз за разом сдавать ей невыученный урок? – Он покатал под языком слюну, пропитанную лекарственной горечью, с трудом сглотнул. – Мне мы все напоминаем путника, обнаружившего в пустыне собственные следы. А сил ползти дальше просто нет».

Он закрыл глаза. Надо было отмотать пленку памяти назад, найти тот момент, когда произошел системный сбой, и ошибка стала порождать череду ошибок, вязать их горидиевым узлом, удавкой набрасывать на шею…

Он еще застал сталинских зубров Контроля. Могучих людей, могучей судьбы. Загубившие не одну тысячу жизней и положившие на алтарь великой страны собственную, они ведали истиную цену всему: человеку, времени, стране. Благодаря им, Салин умел быть благодарным и презирал людей, лишенных этого чувства, он стал другим. Врожденный иезуитский ум стал еще более острым и изощренным. Но самое странное, если не страшное, только, перевалив за пятидесятилетний рубеж, войдя в возраст зубра, приняв от них дела и эстафету Контроля, он понял по-настоящему… нет еще не понял, не постиг, а лишь о щ у т и л свою страну.

Она представилась ему огромной, трепещущей от бродящих в ее толщи волн энергии, бесформенной массой, распластавшейся в низинах между великими горами и берегами океанов. Она была так огромна, что человеческим умом не постигнуть, то ли это тело исполинского зверя, то ли сама жизнь, спрессованная в студенистую клокочущую массу. Она жила, дышала, заходилась судорогой, пила соки принявшей ее земли и бросала в черное в высверках звезд небо протуберанцы ослепительного бело-золотого цвета.

На ее багрово-коричневой поверхности, подернутой тонкой мертвенно-белой пленкой, дрожала в такт ее дыханию полуразрушенная пирамида.

Он вдруг увидел себя почти на самой вершине, отчаянно цепляющегося за крошащиеся камни, среди таких же, как и он, правящих и руководящих, "ответственных сотрудников" и "компетентных инстанций". А аморфная биомасса готова была поглотить рассыпающуюся пирамиду, как и все предыдущие и последующие.

Знание пришло во сне. В жуткой в своей противоестественной реальности сне. С трудом оторвав голову от подушки, все еще в липкой тине сна, встал с постели. Распахнул окно, впустил в комнату студеный валдайский ветер. Глотал жидкий лед воздуха. Протрезвления не наступало. Завораживающий образ бурящей массы, раскачивающей и разъедающей пирамиду, накрепко засел в голове. Он понял, навсегда.

А утром позвонил Решетников. Надо было срочно возвращаться в Москву. Умер Брежнев. Началось…

По служебным обязанностям он вместе со всеми пытался спасти то, что, как он понимал, было обреченно, скрепя сердце играл, крутил операции, меньше всех веря в их успех.