Ценный подарок (сборник)

— Хорошо, — рассердился Копьев, — тогда возьмите расписку, а мне — бумагу!

— Не дам, — тупо сказал Ефимыч, — не могу я народное добро посторонним раздавать.

Ярослав Иванович побледнел.

— Что вы несете! Какой я посторонний, я — член правления!

— А это нам не к делу, — сказал Ефимыч и встал у чулана с бумагой, как часовой у порохового погреба. — Мы только завхозотделом товарищу Бубликову и председателю Толоконцеву подчиняемся, а другие-разные нам ни к чему.

— Ах вы!.. — разъярился Копьев. — Это я-то разный! Ну, погодите, вы еще поплатитесь!..

С этими словами он выскочил на улицу.

В расстегнутом пальто автор семи романов, трех повестей и шести непоставленных пьес мчался в здание правления, расположенное неподалеку от хозяйственного отдела. Резкий мартовский ветер со снегом бил ему в лицо, кинжалы сосулек угрожающе свисали с крыш, и, если бы это увидела Варвара Михайловна, ужас пронзил бы ее трепетное супружеское сердце.

Тяжело дыша, останавливаясь через каждые пять ступенек, Копьев поднялся в приемную председателя.

Секретарша Толоконцева, похожая на маркизу, встретила Копьева хорошо отработанной улыбкой.

— Ярослав Иванович, — нараспев произнесла она, — я так счастлива видеть вас. Куда вы исчезли?

Копьев, обычно вежливый и по-старомодному галантный с этой красивой дамой без возраста, даже не поздоровался с ней и мрачно спросил:

— Толоконцев у себя?

— Конечно. Роман Борисыч будет рад видеть вас.

Копьев сильно толкнул дубовую дверь и вошел в председательский кабинет.

Большой, густоволосый, с вислыми плечами и каменной шеей борца, председатель сидел верхом на стуле, закрыв своим могучим телом экран телевизора.

— Вперед, вперед, Дубинин! — кричал он высоким пронзительным тенорком. — Шайба!.. Шайба!..

Ярослав Иванович зажал уши обеими руками, боясь, что лопнут барабанные перепонки.

Матч окончился. Толоконцев, выключив телевизор, увидел Копьева и направился к нему.

— Привет, Яроша, — протянул он широкую, как лопата, руку, но Ярослав Иванович невольно отошел в сторону, избегая пожатия председателя.

— Ну что, видел, какая игра? Дали мы им! — ликовал Толоконцев.

— Нет, я вообще не любитель этих кулачных боев, — сухо сказал Копьев.

— Не любитель, — с состраданием посмотрел на него председатель. — Да что ты? Как же так? Это — зрелище эпохи. В Риме были гладиаторы, в Испании — коррида. А сейчас — хоккей. Понимаешь, он объединяет людей всей планеты, разных рас и вероисповеданий.

Коротко, как только мог, многословный прозаик Копьев изложил свои невзгоды и не удержался, чтобы не пожаловаться на сторожа. Выслушав его, Толоконцев стал похлопывать себя по обильным мягким местам и залился беззаботным детским смехом.

— Не дает! — хохотал он. — Так, говоришь, не дает?

Ярослав Иванович обиделся и решил уйти, но Толоконцев удержал его:

— Не сердись, сейчас мы все уладим. Так, говоришь, не дает посторонним?

В хозяйственном отделе все решилось просто. Увидев Толоконцева, Ефимыч отрапортовал:

— Здравжелам!

По требованию председателя он передал ему ключ от чулана с бумагой. Толоконцев вручил ключ трепещущему Копьеву, сказав:

— Иди, бери что хочешь.

— Свет зажги, — сказал Ефимыч, — а то головку зашибешь, выключатель там вот…

Ярослав Иванович включил свет, сбросил пальто, открыл дверь чулана и скрылся в нем. Минут пятнадцать его не было, и председатель стал волноваться:

— Что с ним, Ефимыч?

— А кто его знает, может, задохся. Там, знаете, атмосфера…

Наконец появился Копьев, весь в пыли, лицо его было полно страдания.

— Ну как? — спросил Толоконцев.

— Никак, — с мукой в голосе ответил Копьев. — Финская бумага есть, голландская — тоже, а шведской нет.

— Позволь, а разве тебе не все равно?.. Закрывай кладовку, Ефимыч! Я сделал все, что мог.

Домой Ярослав Иванович возвращался по грязным, обледенелым улицам; мрачные мысли теснились в его голове. Он припомнил Оленьку Праздникову, в которую был безнадежно влюблен на первом курсе института, она предпочла ему офицера с двумя звездочками на погонах. Вспомнилось начало литературной деятельности, как он рассылал пакеты с рукописями по всем редакциям, и они, будто бумеранг, возвращались к нему; пришла на память давняя рецензия критика Оскара Безвредного, дружески советовавшего бросить писать и заняться общественно полезным трудом.

Дверь ему открыла Варвара Михайловна.

— Ярик пришел! — весело воскликнула она, помогла мужу снять пальто и так крепко обняла его, как не обнимала уже лет пять.

— Ну, зачем это, зачем? — бурчал Копьев, но Варвара Михайловна, не обращая внимания на его воркотню, потащила мужа в кабинет, радостно приговаривая:

— Иди, иди, сейчас ты увидишь!..

В кабинете на письменном столе лежали две пачки шведской бумаги.

Ярослав Иванович замер от удивления. Мелкие капли пота выступили у него на лбу.

— Что это? — дрожащим голосом спросил он.

— Не узнаешь? Это твоя шведская.

— Шведская? — осторожно погладил бумагу прозаик, чувствуя, как силы возвращаются к нему. — Откуда она?

— Мне достал наш переплетчик Коленька, чудо-мальчик.

— Милая, — обнял жену Ярослав Иванович так, как он не обнимал ее уже десять лет, и она не сказала: «Зачем?»