Церемонии

Кэрол поправила занавеску и повернулась к посетителю. Наверное, чей-нибудь заботливый дедушка. Судя по тому, как он поглядел на девочку, которая шаловливо перебежала ему дорогу, он обожал детей.

Подойдя к окну, старичок подался вперед, как будто собирался рассказать ей какую-то тайну, потом хитровато улыбнулся, и его глаза заблестели.

– Кажется, – сказал он, – вас-то мне и надо.

Эта пятница завершала однообразную неделю и обещала еще одни скучные выходные. Кэрол провела утро в постели; она лежала голой на простынях, лениво глядела в окно и чувствовала себя слишком уставшей, чтобы подняться с кровати. За запертой на навесной замок оконной решеткой и чугунными перилами пожарной лестницы виднелись темные кирпичи соседнего здания, верхние ветви дерева и узкая полоска неба.

Кэрол лежала в тишине, придавленная разогретым воздухом, и вспоминала балет, который видела прошлым вечером: танцоры в ярко-красных трико на фоне снежного поля. Они были такими сверхъестественно прекрасными! Как кружащие розы. Кэрол начала было описывать балет в письме к живущей в Сиэтле замужней сестре, но забросила его, не закончив страницу. Сам процесс переноса мыслей на бумагу вызвал в ее памяти совершенно иные воспоминания – как будто взбаламутил воду у самого дна пруда – не о балете, но о сне, что приснился девушке этой ночью. И сон этот был не самым приятным. Что-то про розы; что-то такое, что лучше забыть… И Кэрол забыла. Но все утро ее преследовало неопределенное предчувствие; где-то в тенях на грани сознания танцевало неясное беспокойство.

Наконец Кэрол усилием воли заставила себя встать с постели, стряхнула сонливость и обратила мысли к работе, одежде и еде. Ее соседка по квартире, Рошель, ушла, съев последний апельсин и кусок сыра. Холодильник был практически пуст, если не считать полудюжины яиц, но с некоторых пор Кэрол сомневалась, правильно ли их есть. От мяса она отказалась еще во время учебы в колледже Святой Марии. Лучше не поддаваться искушению. Девушка надеялась, что Господь наградит ее за проявленную твердость. В конце концов она ограничилась чашкой растворимого кофе и толстым куском итальянского хлеба, который подогрела над горелкой плиты, нацепив на вилку. Судя по пустоте в холодильнике, Рошель сидела на очередной диете. Недавно она с неприкрытой завистью стала звать Кэрол «анорексичкой». Под влиянием момента Рошель могла быть щедрой и добросердечной, но порой ее эгоизм и, возможно, даже растущая неприязнь становились очевидными. Они жили вместе меньше месяца, но Кэрол начинала подозревать: ей не стоило подселяться к Рошель. Можно было только гадать, как их отношения будут развиваться дальше.

Сама Кэрол всегда была худой. Она старалась не набирать больше ста фунтов, и в последний раз (до прошлого месяца она жила в квартире пожилой женщины, миссис Славински, у которой были весы) с удовольствием убедилась, что по-прежнему неплохо держится: она весила девяносто семь фунтов. Еда, как и многие другие явления в жизни, была испытанием воли, искушением, которому следовало противостоять.

Стоя в душе, Кэрол пробежала пальцами по волосам, которые теперь были острижены почти по-мальчишески коротко, и почувствовала волну облегчения. Она носила длинные волосы и закалывала их на манер, который казался ей старомодным, пока не осознала, что такая прическа просто уродлива. Не хотелось оставлять четверть зарплаты в одном из дорогущих салонов, где под грохот рок-музыки юноши и девушки с мертвыми глазами болтали друг с другом поверх неподвижных голов клиентов. Рошель предложила ее постричь – скорее из страсти к приключениям, чем из дружеских чувств, – но Кэрол представила себе, как неряшливая соседка стоит над ней с ножницами, и отказалась от эксперимента. В конце концов, как-то на прошлой неделе она вернулась, потная и уставшая, с занятий танцами и срезала волосы сама. Это тоже было испытанием воли, ведь волосы были самой привлекательной ее чертой. Кэрол знала, что в остальном далеко не красавица. Она выглядела так, будто у нее есть очень симпатичная сестра (что было правдой). Но даже в толпе люди иногда оборачивались, чтобы взглянуть на ее шелковистые, густые и поразительно рыжие волосы. По словам ее отца, они были рыжими как закатные лучи, пробивающиеся сквозь витражное стекло.