Цифровой журнал «Компьютерра» № 38

Я так мечтал их найти! Залезть на чердак, и где-нибудь в старом сундучке, а то и в тайнике под стрехой отыскать тетрадь в коленкоровой обложке, спрятанную Сталиным двадцатого ноября или десятого декабря девятнадцатого года. Не нашел. Плохо искал.

Или Сталин спрятал дневники в ином месте. Хотя... Вдруг дневники уничтожили его сподвижники весною пятьдесят третьего? Неплохо бы поискать в Грузии, молодой Иосиф в Горийском училище не мог не вести дневник. Но в Грузию ехать не совсем удобно. Пусть уж сами ищут. Хотя если пригласят, что ж, я готов, извольте.

И лишь совсем недавно я понял, где спрятаны дневники Сталина-вождя. А поняв, тут же и нашел. Все соответствовало классическому принципу «украденного письма» Эдгара По (хотя приоритет, по-моему, принадлежит «Любопытному» дедушки Крылова).

Эти дневники велись совершенно открыто, просто размеры их слишком велики, чтобы бросаться в глаза. Постановления, напечатанные на первых полосах газет. Указы. Речи. Заводы. Электростанции. Города. Лагеря. Гекатомбы. Издательства. Кинофабрики. Да хоть тот же восстановленный Воронеж. Нужно только научиться читать дневники вождя, и тогда мы сможем понять смысл и суть его поступков.

Тяжелая работа. Но дело того стоит.

К оглавлению

Василий Щепетнёв: Мутация слов

Василий Щепетнев

Опубликовано 14 октября 2010 года

Летом одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года поэт Иван Никитин завершил свой крупнейший стихотворный труд, поэму «Кулак». Переписка набело обошлась бы воронежцу в пятнадцать рублей серебром. Не желая тратиться, Никитин собственноручно переписал «Кулака», что стоило ему десяти дней сидения за столом из расчета по полтора рубля экономии за день, о чем свидетельствует письмо Ивана Саввича приятелю, Николаю Ивановичу Второву от пятнадцатого июля.

В поэме речь ведётся не о сельском мужике-хозяине, выбившемся в эксплуататоры. Её герой вполне городской маклак, купи-продай, готовый ради грошовой выгоды день-деньской суетиться, обманывать, унижаться и подличать. Ничего общего с кулаком тридцатых годов следующего века, богатом селянине, норовящем из классовой ущербности то сглазить колхозное стадо, то подсыпать битое стекло в колхозную маслобойку, и вообще — вредить советской власти тысячью и одним тайным способом. Изменилось значение слова, изменилась и судьба кулака, приговорённого временем к ликвидации оптом, как класс, и в розницу, как вредного индивидуума.

Ещё в глубокой древности сведущие люди знали: обозначение объекта, субъекта или явления каким-либо присущим одному ему словом даёт власть над этим самым объектом, субъектом или явлением. Но объекты, субъекты и даже явления не терпят власти над собой, и потому стремятся освободиться, меняя либо свою суть, либо суть слов. Очевидный пример — слово «наверное». Прежде, в девятнадцатом веке оно существовало в качестве наречия и выражало неколебимую уверенность, гарантию непременности. В тысяча восемьсот восемьдесят первом году утверждение «Через двадцать лет Россия наверное станет первой европейской державой» понималось в смысле, что иначе и быть не может, разумеется, станет. Сейчас «наверное» выступает, как вводное слово, означающее «пожалуй», «может быть»: «Наверное, лет через двадцать Россия сравняется с Португалией». Возможно, сравняется, возможно, нет. Уверенности никакой, за двадцать лет всякое случиться может. Если не сравняется, никто, похоже, не удивится.

Порой, говоря одно, мы тут же подразумеваем другое, как у Маяковского: «Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин».

Подобное двоемыслие есть способ оградить слово от дела — и наоборот, а вовсе не слабоумие или неискренность.