Цикл «Горацио Хорнблауэр». Книги 1-13

— При первых признаках перемен дайте мне знать, мистер Фримен, — сказал он.

Он направился к люку — ему с большим трудом удавалось передвигать ноги, нагнуться, чтобы ухватиться за комингс люка, когда он начал спускаться, оказалось еще труднее. Когда он протискивался под палубными бимсами в своей каюте, его суставы скрипели. Он совершенно окостенел от холода, усталости и морской болезни. Он сознавал, с досадой, что нельзя просто упасть, не раздеваясь, на кровать, как ему этого хотелось: не из-за страха перед ревматизмом, но из-за того, в течение многих дней может не представится возможности просушить намокшие постельные принадлежности. И тут появился Браун, словно материализовавшийся внезапно из ниоткуда — должно быть, он дежурил в кладовой офицерской кают-компании, ожидая его прихода.

— Позвольте мне снять ваш плащ, сэр, — сказал Браун. — Вы замерзли, сэр. Я развяжу шарф. Пуговицы, сэр. Теперь присядьте и позвольте мне снять ваши ботинки, сэр.

Браун снял с него мокрую одежду, словно раздевая ребенка. Как по волшебству в руках у него появилось полотенце, с помощью которого он стал растирать Хорнблауэра: тот чувствовал, как при прикосновениях грубой материи кровь снова начала циркулировать в его жилах. Браун помог Хорнблауэру натянуть через голову ночную рубашку, и наклонился, чтобы растереть ему ноги. В утомленном мозге Хорнблауэра промелькнула мысль об удивительной эффективности Брауна. Браун достигал успеха во всем, к чему прикладывал руки: мог вязать узлы и сплеснивать концы, мог управлять парой лошадей, выстругать модель корабля для Ричарда, и служить для ребенка наставником и нянькой, управиться с колесом и ощипать гуся, раздеть уставшего человека, и — что не менее важно — знать, когда нужно перестать высказывать слова утешения и оставить его, накрытого одеялами, лежать одного, не сопровождая это глупыми или раздражающими пожеланиями спокойного сна. Прежде чем усталость окончательно заставила Хорнблауэра провалится в сон, череда беспорядочных мыслей привела его к выводу, что Браун является гораздо более полезным членом общества, чем сам Хорнблауэр. Если бы Браун в детстве имел возможность изучить грамоту и геометрию, как Хорнблауэр, и если бы ему представился шанс оказаться на квартердеке в качестве королевского кадета, вместо того, чтобы попасть под вербовку и очутиться на нижней палубе, он сейчас, возможно, был бы капитаном. Что примечательно, при мысли о Брауне даже тень зависти не омрачила мысли Хорнблауэра, он в эту минуту он был настроен настолько благодушно, что мог восхищаться, не испытывая досады. Придет время, когда Браун составит счастье какой-нибудь женщине, став ее мужем, до тех пор, пока в пределах досягаемости не появится другая женщина. При этой мысли Хорнблауэр усмехнулся, и, все еще улыбаясь, погрузился в сон, несмотря на морскую болезнь и раскачивания «Порта Коэльи» на резких волнах.

Некоторое время спустя он проснулся, чувствуя себя отдохнувшим и проголодавшимся, и стал с благоволением прислушиваться к корабельному гомону, раздававшемуся вокруг. Затем он высунул голову из-под одеяла и позвал Брауна. Часовой у двери каюты отрепетовал команду и Браун появился почти в ту же секунду.

— Который час?

— Две склянки, сэр.

— Какой вахты?

— Послеобеденной, сэр.

Он мог бы узнать это, и не спрашивая. Разумеется, он проспал четыре часа — девять лет в должности капитана не изжили навыки, выработавшиеся за двенадцать лет в качестве офицера, несущего вахты. «Порта Коэльи» поднялась почти вертикально, сначала на корму, потом на нос, миновав необычайно крутую волну.

— Погода не улучшилась?

— Ветер все еще штормовой, сэр. Вест-зюйд-вест. Мы дрейфуем под грот-стень-стакселем и грот-марселем с тремя рифами. Земли не видно, никаких парусов тоже не наблюдается, сэр.

Это была та сторона войны, к которой ему стоило давно уже привыкнуть: бесконечные промедления, в то время как беда подстерегает прямо за горизонтом. Он чувствовал, что четырехчасовой сон удивительным образом восстановил его силы: депрессия и досада на бесконечность войны исчезли. Они не были искоренены совсем, просто оттеснены на второй план фатализмом, свойственным ветерану. Он с удовольствие потянулся, лежа в провисшей койке.

Его желудок определенно все еще находился в стадии беспокойства, однако, в результате отдыха и покоя, не начинал бунтовать открыто, хотя и предупреждал, что в случае, если его хозяин начнет активно действовать, это может случиться. Но необходимости активно действовать не было! Если он встанет и оденется, то заняться все равно нечем. Вахту ему стоять не нужно — по закону он на борту всего лишь пассажир, и, пока не прекратится шторм, или не возникнет какая-либо непредвиденная опасность, ему совершенно нечем забивать себе голову. Можно вдоволь выспаться: не исключено, что впереди, когда он вернется к исполнению возложенного на него поручения, его ждут беспокойные и бессонные ночи. Он может позволить себе поддаться охватившей его сейчас расслабленности.