Цикл «Горацио Хорнблауэр». Книги 1-13

Тем не менее, читая газеты, он испытывал какое-то болезненное наслаждение. Хорнблауэр отложил этот экземпляр и потянулся за другим, уверенный, что не найдет там ничего, что не огорчило или не испугало бы его. Противиться этому соблазну было также трудно, как наркоману удержаться от опиума. Хорнблауэр опять и опять пробегал отмеченные места, рассказывающие, в основном, о его достижениях. Так какая-нибудь старая дева, оставшись случайно одна дома в хмурую ночь, читает ужасные рассказы из «Монаха» Льюиса, слишком испуганная, чтобы остановиться, но понимающая, что с каждым прочитанным словом остановиться будет еще страшнее.

Он не успел еще разобраться с кипой газет, когда почувствовал, что кровать под ним слегка вздрогнула, а огоньки свечей затрепетали. Он почти не обратил внимания на этот феномен — может быть, выстрелила крупнокалиберная пушка (хотя разрыва слышно не было) — но через несколько секунд услышал, что дверь в спальню потихоньку отворилась. Выглянув, он увидел Брауна, крадущегося к кровати, чтобы посмотреть, не спит ли Хорнблауэр.

— Чего вам надо? — рявкнул он. Его плохое расположение духа было столь явным, что даже Браун не решался заговорить.

— Убирайтесь, — проворчал Хорнблауэр. — Почему меня беспокоят вопреки моему приказанию?

За спиной Брауна возникли Ховард и Доббс: это произошло по их вине, и они готовы были не только взять на себя ответственность, но и подвергнуться первому удару гнева коммодора.

— Произошел взрыв, сэр, — сказал Ховард. — Мы видели вспышку в небе, на северо-востоке отсюда, насколько могу судить. Это может быть в Кодебеке.

— Мы почувствовали сотрясение, сэр, — подхватил Доббс. — Но не было слышно ни звука — слишком далеко. Мощный взрыв, достаточно сильный, чтобы вызвать сотрясение, и не слышимый.

Это означало, почти наверняка, что Буш достиг успеха. Он должен был перехватить французские баржи с порохом и взорвать их. Тысяча зарядов на каждое из двадцатичетырехфунтовых орудий — это минимум, необходимый для осады, в каждом заряде по восемь фунтов пороха. Это будет восемь, умноженное на двадцать четыре тысячи. Около двухсот тысяч фунтов — почти сто тонн. Сто тонн орудийного пороха могут произвести изрядный взрыв. Закончив подсчеты, Хорнблауэр сфокусировал взгляд на Доббсе и Ховарде, до этого он буквально смотрел сквозь них. Браун почел за лучшее незаметно улизнуть с этого совета.

— Ну? — произнес Хорнблауэр.

— Мы подумали, что вас необходимо поставить в известность об этом, сэр, — пробормотал Доббс.

— Совершенно верно, — сказал Хорнблауэр, и снова отгородился от них газетой. Потом он опустил ее на мгновение и добавил:

— Спасибо.

Из-за газеты Хорнблауэр слышал, как оба офицера вышли из комнаты и осторожно прикрыли за собой дверь. Он был доволен собой: это завершающее «спасибо» было мастерским штрихом, создающим впечатление, что хотя такие пустяки, как подрыв осадного парка, его мало волнуют, это не повод забыть о хороших манерах в общении с подчиненными. Но не прошло и минуты, как он уже стал высмеивать себя за то, что прельстился таким дешевым успехом. Он почувствовал наступление внезапного приступа презрения к себе, который даже по завершении оставлял его подавленным и несчастным. У несчастья есть особое свойство: Хорнблауэр лежал, отбросив в сторону газеты и наблюдая за игрой тени на пологе кровати, и внезапно осознал, что он одинок. Ему хотелось общества. Хотелось дружбы. Более того, он мечтал об уюте, об обожании, ему хотелось того, чего нельзя было найти в этом унылом осажденном городе. Его тяготил страшный груз ответственности, и не было никого, кто мог бы разделить с ним его страхи и надежды. Хорнблауэр с трудом удержал себя от того, чтобы не рухнуть в бездну жалости к свой персоне. При этом открытии его чувство презрения к себе усилилось многократно. Он всегда был излишне самокритичен и отягчен сознанием своих недостатков, чтобы жалеть себя. Теперешнее одиночество — дело его собственных рук. Не стоило так беспричинно сдержанно вести себя с Доббсом и Ховардом: нормальный человек разделил бы с ними радость, послал бы за бутылкой шампанского, чтобы отметить успех, с удовольствием скоротал бы часок другой в их компании, и преумножил бы их радость и чувство преданности с помощью намеков на то, что победа достигнута в значительной степени благодаря их вкладу в разработку плана, пусть даже это и не соответствует действительности. За эфемерное и весьма сомнительное удовольствие казаться тем, кем он в действительности не был — человеком, которого не волнуют свойственные людям чувства, ему пришлось заплатить ценой одиночества. Что же, подумал Хорнблауэр, вынужденный признать горькую правду, это исправно ему служит.