Цимес

Наши письма друг к другу мы называли святым писанием. Они носились между нами тысячами бабочек с разноцветными крыльями — туда и обратно. Они были про все на свете, пока вдруг мы оба, не сговариваясь, не произнесли это слово: любовь… Разумеется, о ней все уже давно было сказано и написано до нас, но все равно каждый раз, когда я открывал ее очередное письмо, сердце начинало колотиться, как запыхавшийся заяц.

Почему?

Про Остров рассказать необходимо. Прежде всего потому, что он совершенно живой и заслуживает даже не отдельной главы, а целой книги. Если бы не он, не было бы и нас — не тех, какими мы казались самим себе, да и вам тоже до сих пор, а всамделишных — голых, беззащитных нас, прилепившихся друг к другу лепестками истомившихся тел. Значит, не было бы и этого чувства, о котором я пытаюсь сейчас рассказать. Зачем? Может быть, чтобы предостеречь себя, Аню, всех вас от невозможности счастья и непоправимости разлуки? Или наоборот — вспоминать и вспоминать снова наш единственный и всегда первый раз, длящийся уже так долго, дольше, чем даже эта пресловутая, всем надоевшая и почти недосягаемая вечность…

Остров был моей мечтой давно, с самого детства. Сверху он похож на лежащего на боку уставшего зайца. По крайней мере, таким он мне показался в самый первый раз, лет в восемь, когда я нашел его на карте и, сам не знаю почему, объявил всем домашним, что когда-нибудь обязательно там окажусь. И ведь оказался — сорок лет спустя. А между этими двумя событиями мне пришлось научиться смотреть на многое именно так, сверху, с высоты птичьего полета. С высоты полета чайки.

Леса и дюны. Поющие пески. Голубые сойки. Старый скрипучий маяк, устало поводящий вокруг своим единственным глазом. А вокруг — всегда — валуны, океан и чайки. А еще — Аня. И он, Остров, тут совсем ни при чем. Может быть, даже его не было вовсе на той самой карте. Да и на что нам карта и сам этот Остров, если вот она, точка нашего пересечения — прямо под моей ладонью. Точка Глубокой Грусти. Правда? Ну скажи, правда?

— Откуда ты знаешь про эту точку?

— Просто знаю. Я просто знаю все твои точки, многоточия и прочие знаки препинания. А те, что пока мне не известны, это всего лишь наше с тобой завтра.

— Левушка, когда ты так со мной говоришь, это как музыка. Я слышу тебя внутри, я слышу тебя повсюду.

— Именно так и должно быть. Ничего странного.

— И еще мне кажется, что ты уже начал ко мне привыкать.

— Тебе бы этого хотелось?

— Очень.

— Тогда запомни: я начал к тебе привыкать задолго до того, как мы встретились. Задолго до того, как тебя узнал. Даже еще до того, как ты родилась.

— Разве это возможно?

— Возможно все. Не забывай, ведь я родился гораздо раньше тебя.

— Вовсе нет, всего-то на…

— Все равно это было страшно долго. Ждать — когда же ты наконец…

Мы свалились друг на друга, как снег на голову, вопреки всем и всему, совершенно неожиданно и непредсказуемо для обоих. Моего короткого вопроса и ее короткого ответа оказалось достаточно для того, чтобы… Представьте себе снежную лавину, или камнепад, или не важно что, главное — ни изменить, ни убежать, ни бороться с этим невозможно. Да и не хочется.

Границы, которые пролегли между нами, не смогли нам помешать — мы встретились. А встретившись, заблудились друг в друге. Заблудились, и все. В привычках, жестах, вкусах, словах — во всем. Угодили в лабиринт, у которого нет выхода, только вход. Мы вошли и поняли, что уже не расстанемся. Никогда.

— Нашего слова еще не придумали — помнишь? Это ведь как раз про нас, про нас с тобой. Потому что слов таких не найти. Вот туман над водой, дюны, яблоко откусить — да. А слова нет, словами трудно… До сих пор удивляюсь, как же это я тебя почуяла — с первой минуты, с первого письма, сразу. Каким-то верхним чутьем.

— Как зверь зверя?

— Нет. Как добыча охотника.

— И сама пошла навстречу? Не страшно было?

— Левушка, милый, страшно было совсем другое — а вдруг не дойду…

Небольшой коттедж почти на самом берегу, шум океана, крики чаек и, конечно, расцветающий потолок — Остров принял нас, как большая, добрая, лохматая собака: вильнул хвостом, улыбнулся и снова уронил голову на лапы — дремать дальше. Да и чего ему было беспокоиться — все, к чему мы прикасались, оживало и пело. А уж когда мы прикасались друг к другу…

Это было так долго, бесконечно долго — целых четыре года. Четыре ласковых года до наступления Substantia Nigra.

Точки Глубокой Грусти…

Она просто случилась, и все.

Пришла, заглянула в окно, поскребла узловатым пальцем по стеклу.

Она смеялась нам в лицо, и ничто не могло ее заглушить — ни поющие пески, ни даже шум океанского прибоя.

Мы испугались — я за Аню, она за меня и…

…у профессора с совершенно непроизносимой фамилией. Он выслушал и осмотрел меня, затем долго глядел, прищурившись, на томографию и все остальное, а потом всего за четверть часа объяснил нам с ней все про Черную Субстанцию и смерть нейронов.

— Болезнь гениев, — произнес он невозмутимо. — Бывает, знаете ли. Так говорите, у вас пока что только правая рука, так?