Цирк Умберто

— Да вы понимаете, барон, что это означает? Ведь придется тогда распродать имущество и начать все сначала! Разве мы можем пойти на это?!

— Не только можете, но и должны, если вы действительно хотите спастись. Вы должны выбирать большие города, где можно дать максимум представлений, и обязательно сократить время на переезды, чтобы как можно меньше проедать даром. Иначе ничего не выйдет, поверьте мне. В Америке именно так и поступают, Кранц тоже намерен перестраиваться.

— Кранц?

— Да. Он уже заказывает вагоны для слонов.

— На это опять-таки нужны деньги, большие, колоссальные деньги!

— Увы, — согласился господин Гаудеамус, — против этого зла наш блистательный век изобретений не смог найти действенного средства.

Невесело Вашеку. Цирк попал в безвыходное положение, препятствия громоздятся одно на другое, разве их преодолеешь, все время отставая. Зря они тогда отказались от поездки в Швецию, из чрезмерной щепетильности не решившись взять денег в долг. Случай упущен, а в долгах они все равно погрязли. Никогда не следует упускать шанса на успех, корил себя Вашек. Но урок был усвоен поздно. Они потеряли темп и не могли уже не только опережать эпоху, но даже идти с ней в ногу! Оставалось лишь вести повседневную борьбу за существование. Вашек не мог отделаться от тягостного предчувствия: чего доброго, конец наступит прежде, чем последует толчок извне… В цирке было слишком много стариков, которые один за другим практически выбывали из строя. Хиреющий Гамильтон, едва волочивший ноги Ар-Шегир, дезертирующий Гаудеамус, ветшающий Сельницкий. Да, и бравый капельмейстер сдал за последнее время, что сказывалось не только на внешности, но и на деятельности его. Он утратил былую выправку, опустился, усы на одутловатом лице поникли, взгляд помутнел. Пил он, пожалуй, не больше прежнего, но организм хуже справлялся с алкоголем, и временами капельмейстер напивался до бесчувствия. Сельницкий держался лишь благодаря привычке, и Вашеку было ясно, что на него надежда плоха, если придется переводить цирк на новые рельсы. Да и на кого из старых работников мог он рассчитывать? Шапитмейстер Венделин Малина, что называется, дышал на ладан, Керголец растолстел и обленился, а отцу было уже под шестьдесят, и он частенько поговаривал о возвращении в Горную Снежну. В городе их ожидало трухлявое здание и новый, неведомый конкурент. А делами по-прежнему вершил принципал: ему шел уже восьмой десяток, но он ни на йоту не соглашался отступить от раз заведенного порядка, а все неприятности и невзгоды воспринимал как несправедливость судьбы и черную неблагодарность по отношению к нему, Эмиру белых коней и высокому персидскому и турецкому сановнику.

Не оставалось ничего иного, как со всей осторожностью сообщить ему неприятную новость об уходе господина Гаудеамуса.

— Барон уходит… Гаудеамус уходит… — задумчиво повторял Бервиц.

Казалось, он не верил в это, и все качал седой головой, повторяя:

— Гаудеамус уходит… И Сельницкий уйдет…

— Да что вы, папа?! — воскликнул Вашек. — И Сельницкий тоже?

— Рано или поздно, голубчик. Должен уйти. И удерживать его нельзя. У него здесь не все в порядке…

Бервиц коснулся рукою лба.

Оказывается, накануне капельмейстер явился в пьяном виде на репетицию и чуть не вывалился из оркестра. Бервиц промолчал, но после репетиции подошел к Сельницкому и резким, начальническим тоном стал выговаривать ему. Впервые за их совместную службу. Выслушав его, Сельницкий поднял голову.

— Я не виноват, директор. Пока на манеже бегали лошади, а у нас наверху лежали ноты — все было в порядке. Но как-то я зашел случайно в шапито и увидел, что ноты скачут по манежу. Четвертушки, половинки, восьмушки, одна за другой, галопом.

— Может быть, четвертинки рислинга и восьмушки вермута?! — прикрикнул на него Бервиц.

— Нет, директор, — тоскливо зашептал Сельницкий, — ноты, самые настоящие ноты, с черными и белыми головками, на одной ножке. Над некоторыми даже чернела точечка — это означает стаккато.

У старого Бервица мурашки пробежали по коже — что за чертовщина!.. Он хотел было посоветовать капельмейстеру оставить свои глупые шутки при себе, но Сельницкий продолжал твердить свое: когда в цирке никого нет, он видит, как по манежу скачут ноты.

— Понимаете, директор, — добавил он, — это конец. Раз уж и музыка подалась на манеж — стало быть, конец. Теперь я пью, чтобы не видеть этого.

— Короче говоря, он свихнулся, — заключил Бервиц свой рассказ, — совершенно ничего не соображает. Да и не мудрено: в течение года он ежедневно с утра до вечера только и делал, что пил. Придется с ним расстаться. Но искать замену этим двоим, Сельницкому и Гаудеамусу, я не стану. Это сделаешь ты, я уже слишком стар. Приедем в Гамбург, продам здание — и точка. Забирай миллионы и устраивай все по своему усмотрению.

XIII