Цирк Умберто

У фрау Лангерман увлажнились глаза. Словно сквозь дымку видела она тот мрачный, слякотный день, когда вот здесь же, в кухне, стояли два чиновника пароходной компании и смущенно рассказывали ей о том, как буксир «Розамунда» налетел в тумане на угольную баржу и рулевой Феликс Лангерман упал за борт; по Эльбе шел лед, и не было никакой возможности спустить лодку.

Справившись с собой, она добавила:

— По мне, так цирк в тысячу раз лучше — тут хоть все время по твердой земле ездишь. И Вашеку польза будет: свет повидает, людей, а это, господин Карас, для мальчика очень важно.

Так за обедом к Антонину Карасу нежданно-негаданно вернулось хорошее настроение. Ему пришлось подробно рассказать Вашеку о цирке, о том, что успел он там увидеть. Но самым большим сюрпризом оказались билеты на представление.

Какое впечатление произвело на сына первое знакомство с цирком, Карас не видел. Сунув трубу под мышку, он ушел из дому часом раньше, и едва переступил порог цирка, как его подозвал Керголец, вручил грабли и велел хорошенько разровнять опилки на манеже. Потом его взяли в оборот за кулисами, где он помогал перетаскивать клетки не то для львов, не то для каких-то других зверей и подметал освободившееся от клеток место. Потом примчался незнакомый паренек, спросил, кто здесь господин Каркас, и сказал, что его хочет видеть господин капельмейстер.

Леопольд Сельницкий, капельмейстер Бервица, человек гигантского роста, с огромными усами и бакенбардами, был уроженцем Вены и служил в свое время тамбурмажором у «Дейчмейстеров»[12]

. Его косматые брови придавали лицу грозное выражение, хотя под глазами с набрякшими веками висели мешки — видимо, от злоупотребления алкоголем. Да и вообще всем своим видом Сельницкий напоминал старого добродушного сенбернара. Он был, пожалуй, единственным человеком в цирке, над которым жесткая бервицевская дисциплина была не властна. Сельницкий занимался только тем, что дирижировал оркестром; прочую работу он отвергал, как недостойную звания артиста. Дни и ночи этот жрец искусства был занят разрешением чрезвычайно важной проблемы — где бы хорошо поесть и выпить? Он не был чревоугодником в полном смысле этого слова и никогда не поедал ни богатырских обедов, ни роскошных ужинов. Но, восстав ото сна, он обычно причмокивал языком и находил, что теперь в самый раз отведать глазуньи с ветчиной и пропустить кружечку-другую пльзенского. Если пльзенского не оказывалось, он не пренебрегал и обыкновенным пивом, но так как оно было слабее, выпивал на кружку больше, придерживаясь им самим установленного соотношения два к трем, благодаря чему организм его всегда получал «тот же градус». Затем он забегал в цирк, узнавал, не нужно ли чего нового от оркестра, останавливался поболтать с одним, другим, опрокидывал три-четыре стопочки рому и объявлял, что пора закусить. Он величественно покидал цирк и отправлялся в один из своих излюбленных трактиров, где съедал гуляш или паприкаш, закуривал «Виргинию» и, сидя за четвертинкой австрийского вина, терпеливо ждал, пока ему снова захочется есть. Утолив голод порцией венгерской колбасы, Сельницкий отправлялся обедать, лениво ковырял в тарелке и со страдальческим видом уверял соседей, что «мог бы обойтись и без обеда», что он «никогда не придает обеду большого значения» и ест просто так, «чтобы заложить фундамент» под две-три кружки пива. Потом он пил черный кофе с коньяком, при случае не отказывался сыграть партию на бильярде, немного спустя выпивал «для вкуса» вермута и незадолго до начала представления появлялся в цирке, надевал красный мундир с расшитым золотом воротником и золотыми эполетами, не забывая при этом глотнуть рому из бутылки, которую тщательно прятал в свой шкаф. Затем он дирижировал почти без перерыва и большей частью — стоя спиной к оркестру. Обеспечив музыкальным сопровождением все номера программы, он снимал мундир и шел «немного освежиться» перед ужином и «немного промочить горло» после него.

Но Бервиц держал Сельницкого неспроста: ни в одном цирке музыка не звучала так бравурно, нигде марши не исполнялись с таким подъемом, нигде не было таких фанфар и тушей, как в цирке Умберто. Если же оркестр сопровождал сентиментальные сцены в пантомимах, никто не мог похвастаться столь нежными созвучиями. Особенно блистал Сельницкий на репетициях. Ставят, скажем, какой-нибудь номер с лошадьми. Сельницкий взглянет на манеж своими грустными глазами, глотнет рому и изречет: «Тут нужен „Вальс маргариток“ Ланнера»; или: «Для этого подойдет „Кавалерийский марш“ Штрауса»; или «Тут мы дадим попурри: „Богемскую польку“, трио из „Голубого гавота“, восемь тактов из „Интермеццо“ Шуберта и туш». Как он скажет, так и делали. Каждый номер воплощался для него в нотах, в конкретных музыкальных пьесах, которые тотчас начинали звучать у него в ушах, словно он читал партитуру; и всякий раз они в точности соответствовали темпу номера, ибо выбирались им с учетом присущего лошадям чувства ритма.