Цвет боли: белый

— Да неужели? — Фрида боролась с желанием выплеснуть свой кофе ему в лицо.

— Да. — Оберг, кажется, не заметил ее сарказма. — Я могу помочь.

— Вы же хирург, кажется? Причем кардио.

— Кто вам сказал?

— Вы делали операцию на сердце Петера Грюттена?

— Вот откуда ветер дует? Нет, не на сердце, его сердце просто не выдержало наркоза. А обвинения этих двух ненормальных не касались смерти мальчика, он был не жилец и без операции. Эмма и София считали, что я обязан жениться на каждой из них, потом дружно меня возненавидели за нежелание делать это и даже подружились на этой почве. А потом решили меня убить. И ведь сделали бы это, не вмешайся высшие силы.

— Вы верите в Бога?

Почему‑то Фрида сомневалась в том, что он вообще во что‑то верит, кроме своей способности очаровать любую.

— При чем здесь это? — чуть поморщился Оберг. — Нет, но Провидение определенно послало мне симпатичную толстушку, сумевшую перенаправить интерес Грюттен в другое русло.

— Ее саму убили, вы знаете?

— Кого, толстушку?

— Нет, Эмму Грюттен.

— Да‑а?..

В голосе доктора Фрида не услышала никакого сочувствия и даже сожаления, просто был отмечен факт, что докучливая особа перестала существовать.

— А что за толстушка? — Фрида спросила первое, что пришло в голову, ей хотелось поскорей закончить разговор с Обергом. Доктор перестал ее интересовать, этот самовлюбленный индюк не стоил того, чтобы его защищать даже от ненормальных женщин. Погибла та, которую он знал, но никакого сочувствия. Не хотелось бы попасть к такому на операционный стол, хотя, вполне возможно, что хирург он отменный. Умение прекрасно делать операции и умение сопереживать людям не одно и то же.

Оберг пожал плечами:

— Любительница БДСМ, считающая, что может быть госпожой. Мне нравится таких обламывать. Знаете, это забавно: она разыгрывает этакую надменно жестокую самку, а когда ты ставишь ее раком и порешь, не обращая внимания на вопли, оказывается, что никакая она не госпожа, а просто шавка. Это не противозаконно, я выяснял.

— Вы увлекаетесь БДСМ?

— Нет, просто иногда ради того, чтобы отдохнуть, приглашаю к себе такую «госпожу» и превращаю в покорное животное. — Он поднял руки ладонями вперед, словно защищаясь от необоснованных обвинений. — Ничего криминального, та же плетка, которую она приготовила для меня, походила по ее толстому заду, тот же ошейник, та же цепь. Но все по обоюдному согласию. В Эстерсунде такого развлечения не найдешь, а в Стокгольме себе позволить можно.

— Извините, мне пора.

Фриде вовсе не хотелось выслушивать бэдээсэмские откровения Оберга. Она уже поняла, чего не хватало тем женщинам, которые досаждали ему в Эстерсунде — хотелось плети, — доктор им это обеспечивал.

Он попытался всучить свою визитку и ей, Фрида покачала головой:

— Не стоит, я не люблю плетки. И наручники тоже.

— Обойдемся без таких девайсов.

Он сунул визитку во внешний кармашек ее сумки, девушка, отойдя от столика, демонстративно ее вынула и столь же демонстративно опустила в корзину для мусора. Доктор только пожал плечами, весь его вид говорил, что столь закомплексованная особа его больше не интересует.

Фрида позвонила матери, чтобы не беспокоилась, и отправилась в Упсалу к бабушке, где она точно знала, вопросов задавать не будут. Совсем немного, хотя бы несколько дней, чтобы переварить, осмыслить произошедшее, а потом она решит, как быть дальше, где работать, чем вообще заниматься. Возвращаться не только в управление, но и вообще в полицию не хотелось, Фрида прекрасно понимала, что недобрые сплетни не искоренить, где бы она ни служила, слух о предательстве найдет все равно. Не будешь же каждому объяснять, что это ошибка, страшная, роковая для нее, чужая ошибка, причем тех, кому она больше всего доверяла. Причем, чем яростней будешь это доказывать, тем больше будут верить, что навет справедлив.

Когда‑то она пришла в полицию, чтобы отомстить за гибель отца, но вот Ловиса, женщина с ангельскими голубыми глазами, выстрелившая в Свена Линнерхеда в упор, лежала на кровати, умирая, и Фрида поняла, что даже мстить ей не может. Напротив, выполнила последнюю просьбу умирающей и при этом пострадала. Получалось, что Ловиса погубила не только отца, но и дочь?

— Нет, я выкарабкаюсь, найду свое место в жизни, я еще буду ловить преступников.

Бабушка и впрямь ничего не спросила, кроме того, когда же, наконец, внучка выйдет замуж. Началось привычное перечисление подруг, у которых семьи и дети.

— Ну хорошо, можешь не заводить себе мужа, но ребенка‑то заведи!

— Бабушка, дети не канарейки, их не заводят, их рожают и воспитывают. Всю жизнь, между прочим.

— Ты мне об этом рассказываешь? Вот когда еще был жив твой дед…