Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры

В течение многих лет кобальт использовался в качестве ингредиента смальты – пигмента, который делался из измельченного синего стекла с 1500-х годов. В такой форме кобальт использовался как краска, но в более чистом виде он попал в европейские коробки с красками только в XIX веке, когда ученый Луи-Жак Тенар сумел превратить его в пигмент. Если бы Микеланджело жил сегодня, ему бы больше прочих понравился бы этот голубой цвет, очень богатый, смещающийся в сторону фиолетового. Персы первыми обнаружили, насколько хорош кобальт в качестве глазури: они использовали его для создания голубых плиток своих мечетей, изображающих небеса, в то время как применявшаяся ими медь давала бирюзовый оттенок, напоминающий зелень одежд Пророка. Когда в 1930-х годах путешественник Роберт Байрон посетил город Герат (до которого мы добрались бы, если бы продолжили путь на запад от Бамиана), он описал голубой цвет плиток на могиле Гаухаршад Шада как «самый прекрасный образец цвета в архитектуре, когда-либо изобретенный человеком во славу Бога и самого себя»^[202]

.

Китайцы жаждали получить такой краситель и в течение четырехсот лет меняли зеленый на синий: они посылали зеленую селадоновую посуду в Персию и получали взамен «магометанский синий». В национальной библиотеке искусств в музее Виктории и Альберта я прочитала, как менялось качество кобальта на протяжении периода династии Мин. Самый лучший голубой цвет был в середине XV века, во времена правления Сюаньде, а через сто лет, при Чжэндэ и Цзяцзине, мастера по изготовлению фарфора использовали уже превосходную фиолетовую глазурь. Между тем – и будьте внимательны к датам! – «голубой и белый» из царств Чэнхуа (конец XV века) и Ваньли (конец XVI века), после того как там ввели торговые санкции против Центральной Азии[203]

, превратились фактически в «серый и белый». Нацарапав эти подробности в своем блокноте, я с некоторым волнением отправилась в китайский зал галереи, чтобы проверить полученную информацию. К моей радости, теперь я могла на расстоянии определить, ориентируясь только на цвет, когда, скорее всего, была обожжена та или иная ваза эпохи Мин. Цвет обеспечил безграничные возможности для точной экспертизы.

Вторая попытка

На следующий год я твердо решила добраться до Сар-и-Санга. Прошло ровно пятьсот лет с тех пор, как Микеланджело дожидался необходимой ему голубой краски. Мне приятно было получить возможность отправиться в путешествие той весной и забрать то, в чем он так нуждался, хотя я и опоздала на половину тысячелетия. Сейчас тоже необходимо было правильно рассчитать время. В 2001 году сезон для получения голубой краски тоже был очень коротким – недолгий период между апрелем, когда с перевалов наконец сходит снег, и июнем, когда будет собран урожай, всего месяц или около того. После этого снова начнутся бои, и кто знает, где пойдет линия фронта?

К Рождеству политическая ситуация в Афганистане стала еще более неустойчивой, поэтому в феврале я сменила тактику. Я прыгнула в самолет, летящий на Гавайи, чтобы повидаться с «Охотником за драгоценностями» – американским дилером, который в течение тридцати лет приезжал в Афганистан и благополучно покидал его. Если кто и мог мне помочь, так это Гэри Бауэрсокс. Мы встретились на Мауи, где он устраивал ювелирную выставку, и проговорили несколько часов. Это был крупный дружелюбный мужчина, который много смеялся и рассказывал занимательные истории о встречах с лидерами моджахедов и о том, как он тайно проникал в страну, пролезая под проволочной сеткой. Он дал хороший совет, как попасть в горный район, нацепив паранджу (найди проводника, которому ты доверяешь, и держись за него), и что делать, если тебе угрожает орущий человек с АК-47 (улыбайся). На второй день я спросила его прямо: «А можно в вашу следующую поездку отправиться с вами?» Он помолчал. «Мне очень жаль, – сказал он. – Но этот год будет трудным; я хотел бы, но ничего не могу поделать». Когда через несколько дней я летела обратно в Гонконг, то чувствовала себя безутешной: мне придется отправиться в путь самостоятельно.

Первым препятствием на моем пути была виза. В Исламабаде у меня были друзья, которые могли помочь мне сесть на самолет ООН, летавший дважды в неделю в Фейсабад, ближайший к шахтам город. Но, согласно правилам, действовавшим внутри страны, я могла подняться на борт только при наличии талибской визы, – на случай, если мы совершим аварийную посадку. Я не могла не чувствовать, что если это произойдет, то наличие правильных документов будет наименьшей из моих проблем, но правила есть правила, и мне пришлось им следовать. Конечно, я могу получить визу, – последовал любезный ответ от этого обычно не особо любезного правительства, – все, что мне было нужно, это сопроводительное письмо от моего собственного правительства.