Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры

Там, маленькая по сравнению с могилой короля Ахирама, насчитывающей три тысячи триста лет и являющейся носителем одной из первых в мире буквенных надписей, практически незаметная рядом с коллекцией арабских и финикийских ювелирных изделий, располагалась витрина, где находился предмет моих поисков. На ней было написано «Тирский пурпур». Но когда я увидела его, то чуть не задохнулась от удивления: цвет был совсем не фиолетовым, а скорее прелестным оттенком фуксии. Я едва не рассмеялась, представив римских полководцев, торжествующе воздевающих руки под триумфальными арками – и одетых с головы до ног в розовое!

Может ли эта краска, впитавшаяся в пушистый клубок непряденой шерсти, изготовленной ливанским промышленником Жозефом Думе, действительно быть тем историческим, легендарным цветом? Краской, которую я так искала? Понять было трудно. Плиний упомянул несколько оттенков мурекса, цитируя другого историка: «Фиолетовый пурпур, который стоил сто динариев за меру, был в моде во времена моей юности, за ним, немного позже, последовал тарентский красный. Затем шла тирская краска, которую нельзя было купить даже за тысячу динариев». Последняя, по словам Плиния, «особенно ценилась, когда была цвета свернувшейся крови, темной в отраженном свете и блестящей в пропускаемом свете»[260]

. Он предположил, что именно ее Гомер имел в виду, когда использовал слово «пурпур» для описания крови. Позже я обнаружила, что при окраске розовой шерсти из Национального музея использовалось олово – в качестве протравы, чтобы краска прилипала к волокнам, но эта шерсть не была цвета свернувшейся крови или чего-то, даже отдаленно похожего на пурпур. Это очень красиво, решила я, но это не конец моих поисков.

В своей книге «Цвет и культура» Джон Гейдж указал, что причины культа пурпура Рима и Византии «очень трудны для определения»[261]

, но выдвинул интригующую теорию, объясняющую это явление. Греческие слова, обозначающие пурпур, по-видимому, имели двойную коннотацию – движения и изменения. Возможно, это объясняется многочисленными изменениями цвета в процессе окрашивания, но это также, конечно, было необходимым условием для восприятия блеска и возникновения блеска как такового. Данная теория подтверждается описанием свернувшейся крови у Плиния. А еще я выяснила, пока изучала ценные краски (священную охру Австралии, лучшие из красных и бархатистые черные) и драгоценный металл – золото, что одним из важнейших показателей их привлекательности является то, как они блестят, сияют. Это свойство каким-то образом возвышает цвет или вещество со светского уровня на высоту священного, как будто, когда часть чистого света вселенной отражается от него, в нем воплощается нечто святое. Или, по меньшей мере, исполненное властной силы.

Я не могла не чувствовать себя разочарованной, когда на следующий день летела домой. Несмотря на то что это был «дом» пурпура, казалось, что, за исключением небольшого клочка экспериментальных данных, полученных в музее, в Ливане почти ничего не осталось от этого цвета. Символически это было особенно заметно в Сидоне: казалось, мурекс был включен в историческую структуру этой одновременно древней и современной страны, но на поверхности его не было видно. Но несколько дней спустя я вновь обрела надежду, узнав о другом виде ракушек с пурпуром, возможно, столь же древнем, как и средиземноморский вид, но просуществовавшем, как ни странно, вплоть до конца прошлого века, а если мне повезет, дотянувшем и до наших дней.

Пурпур миштеков

В описании своего путешествия в Центральную Америку, опубликованном в 1748 году, испанцы, братья Хорхе Хуан и Антонио де Уллоа описали, как красильщики из Никои в Коста-Рике добывали пурпур из моллюсков двумя разными способами. Первый заключался в том, чтобы «прижать бедное животное маленьким ножом, выдавив краску из его головы в заднюю часть, которая затем отбрасывается, а потом и его тело». Второй позволял оставить существо в живых. «Они не извлекают его целиком из скорлупы, а выжимают, и он изрыгает краску. Затем они кладут его на тот камень, откуда его взяли, и он восстанавливается, и через некоторое время дает больше гумора, но не так много, как вначале». Однако, по словам братьев, если рыбаки проявляли чрезмерный энтузиазм и проделывали одну и ту же операцию три или четыре раза, «количество добытого становилось очень малым, и животное умирало от истощения».