Цветок пустыни

В ответ она велела мне не совать нос не в свое дело. В Африке детям не полагается вмешиваться в родительские дела. И, как обычно, мама велела мне оставаться дома и присматривать за маленькими. Но стоило ей уйти, как я, прячась за кустами и держась на некотором расстоянии, чтобы не быть замеченной, поспешила следом. Мама встретилась с пятью другими женщинами, каждая из которых также пришла издалека. Они уселись под огромным красивым деревом и просидели там несколько часов — это было время полуденного отдыха, когда из-за жары все равно много не сделаешь. В такое время и животные, и люди отдыхают, так что женщины могли урвать немного времени для себя. На расстоянии их головы казались черными муравьями; они ели воздушную кукурузу и пили чай, а я наблюдала за ними. До сих пор не знаю, о чем они говорили, я ведь стояла слишком далеко и не слышала. В конце концов я решила рискнуть и показаться им на глаза — главным образом потому, что мне хотелось отведать того, что они ели. Я робко подошла и остановилась рядом с матерью.

— Ты откуда взялась? — воскликнула она.

— За тобой шла.

— Ты плохая девочка, непослушная! — стала ругать меня мама.

Но остальные женщины смеялись, ласково приговаривая:

— Ой, смотрите, какая хорошенькая девочка! Подойди сюда, милая…

Мама успокоилась и дала мне воздушной кукурузы.

В детстве и юности у меня не было ни малейшего понятия о том, что существует другой мир, не похожий на тот, где жили мы со своими козами и верблюдами. У нас не было туристических поездок по разным странам, книг, телевизора и кино — весь мой мир ограничивался тем, что я каждый день видела вокруг себя. Не представляла я себе и того, что моя мама когда-то жила в совершенно ином мире. До того как в тысяча девятьсот шестидесятом году Сомали стала независимым государством, ее южные области были итальянской колонией[4]. Из-за этого культура, архитектура и сам образ жизни в Могадишо находились под сильным итальянским влиянием, и мама умела говорить по-итальянски. Иной раз, когда она очень сердилась, то могла разразиться потоком итальянских ругательств.

— Мамочка! — с тревогой смотрела я на нее. — Что ты говоришь?

— А-а, это по-итальянски.

— Что значит «по-итальянски»? Это что?

— Да ничего… не суй нос куда не надо! — И она жестом приказывала мне уйти прочь.

Позднее я сама открыла (как открыла для себя автомобили и большие дома), что итальянский язык — это часть того огромного мира, который лежит за пределами нашей убогой хижины. Не раз мы с братьями и сестрами спрашивали у мамы, отчего она решила выйти замуж за нашего отца.

— Почему ты вообще решила пойти за такого человека? Только посмотри, как ты живешь, а твои братья и сестры живут за границей, они дипломаты! А у тебя что? Чего ради ты решила бежать из дому с этим неудачником?

Она отвечала, что влюбилась в папу и твердо решила быть вместе с ним. Моя мама — сильная, очень сильная женщина. Несмотря на все, что ей пришлось вытерпеть (и чему я была свидетелем), я никогда не слышала, чтобы она жаловалась. Никогда она не говорила: «Я сыта этим по горло» или «Этого я делать больше не стану». Мама только молчала и была твердой, как железо. А потом вдруг, без всякого перехода, угощала нас какой-нибудь нелепой шуткой, чтобы отвлечь. Я мечтаю когда-нибудь сделаться такой же сильной духом — тогда я смогу сказать, что моя жизнь прожита не зря.

По роду занятий нашу семью можно считать типичной, ведь в Сомали свыше шестидесяти процентов населения ведет патриархальный кочевой образ жизни и занимается скотоводством. Время от времени мой отец ездил в какую-нибудь деревню — продать корову или овцу и купить взамен мешок риса или ткани на одежду либо несколько одеял. Изредка он давал товар на продажу кому-нибудь, кто отправлялся в город, прилагая список вещей, которые хотел получить оттуда.

Другим источником дохода для нас был сбор настоящего ладана, того самого, что упоминается в Библии: это был один из даров, которые волхвы поднесли младенцу Иисусу. Запах ладана так же ценится в наши дни, как и в глубокой древности. Ладан добывают из дерева босвеллия, оно растет в горах на северо-востоке Сомали. Это очень красивое невысокое — метра полтора — дерево, а ветви его растопырены, как спицы раскрытого зонта. Я брала топорик и ударяла по дереву — легонько, так, чтобы не повредить его, а лишь рассечь кору. Тогда дерево выделяет млечный сок. Я ждала целый день, пока он затвердеет, как резина. Мы нет-нет да и жевали эту резину, вкус у нее горьковатый. Куски застывшего сока мы складывали в корзины, а потом отец продавал их. Наша семья, бывало, жгла по вечерам ладан в костре, и теперь всякий раз, когда я слышу этот запах, он переносит меня к тем незабываемым вечерам. Теперь, живя на Манхэттене, я иной раз встречаю рекламные объявления, где простые ароматические смолы выдаются за чистый ладан. Мне так отчаянно хочется хоть маленького напоминания о родине, что я их покупаю. Но их запаху ни за что не сравниться с густым и насыщенным ароматом, какой шел по ночам от нашего костра в пустыне.