Цветок Трех Миров

Сегодня по сложному расписанию, не чуждому полнолуний, ожидаемому солнечному затмению в Гватемале и недавнему, всего тысячу лет назад приключившемуся и лишь ныне узнанному взрыву сверхновой в созвездии Тельца, истерила Влада. Она кричала, что ее используют, в ней не видят человека, ей отравили жизнь. При слове «отравили» Млада с тревогой покосилась на стоявшие в шкафу пузырьки, но вовремя смекнула, что имеется в виду все же жизнь в целом, и перестала беспокоиться.

Дионисий Тигранович, поджав маленькие ножки, уютно сидел на диванчике и терпеливо смотрел на бушующую Владу. Он и сам любил покапризничать, так что, когда капризничал кто-то другой, относился к этому благосклонно:

– Ну-ну… милая… ну-ну… что ты такое говоришь!

– Я очищаюсь страданием! – зарыдала Влада, и рядом с Младой в стену врезалась табуретка.

– Ну-ну, моя сладкая! Ну-ну-ну! – ласково зацокал язычком старичок. – Если женщина сама себя доводит до истерики, это не очищающее страдание! Это чистой воды химия!

В дверь коротко позвонили, и тотчас заскрежетал ключ. Влада перестала рыдать, а Млада шипеть.

– Это Птах. Привел кого-то! – мгновенно определила Млада, и обе вороны, хлопая руками как крыльями, полетели в коридор.

Ленясь сойти с диванчика, Белдо слушал радостные возгласы у входной двери. Там обволакивали любовью. По коридору, топая, прошел Птах. Зевая, вытащил из холодильника котлеты, переложил их в пластиковый контейнер и, привычно увернувшись от заколдованной вилки, которую кто-то оставил охранять котлеты, отправился спать в автобус. Там у него были и телевизор, и одеяло, и микроволновка, и все блага жизни.

Едва Птах удалился, Влада и Млада ввели к Дионисию Тиграновичу Рузю. Тот начал взволнованно лопотать что-то, но Белдо, улыбнувшись, указал ему рядом с собой на диванчик:

– Сядь-посиди!

Рузя послушно сел и опять начал говорить.

– Молчи! – приказал Белдо, погрозив ему пальчиком. – Я сам все пойму!

Рузя замолчал и некоторое время жалобно смотрел на Дионисия Тиграновича. Тот мягко улыбался, и Рузе чудилось, будто кто-то, подойдя сзади, ласково дует ему на волосы. Мысли Рузи сами собой приходили в движение, и казалось, что это не мысли, а карты из колоды, которые перекладывают ловкими чистыми пальчиками. В какой-то момент на лице старичка отразился искренний интерес.

– Да-да-да, – сказал он быстро. – Наста? Ай-ай-ай! Знаю ее, знаю. Что ж она так с лошадок падает? Нехорошо.

– Вы ей поможете? – взмолился Рузя.

Дионисий Тигранович оценивающе посмотрел на него и цокнул язычком.

– Сложно будет, ну да кто знает, на что ты ради нее готов. Ты ведь ее любишь?

Рузя не ответил.

– Ну не отвечай, не отвечай! Я и сам все вижу. Расскажи мне, с чего все началось. Твой интерес. Твоя любовь.

– Это важно? – спросил Рузя.

Старичок кивнул:

– Если хочешь, чтобы я тебе помог. Мне нужен самый-самый первый момент.

Рузя отчаянно напряг память, однако вспомнить ничего определенного не смог. Ему казалось, что он всегда любил Насту и всегда о ней заботился. Хотя как это «всегда»? До ШНыра он ее не встречал, да и в ШНыре тоже не сразу выделил. Вот только как-то зимой…

– Да-да, это! Все началось зимой! – быстро подсказал Белдо, вместе с Рузей следивший за его воспоминаниями.

Рузя стал вспоминать ту зиму. Учеба, пеги, нетерпеливое ожидание первых нырков, золотая пчела, которую он, в отличие от многих новичков, не испытывал на прочность, а пытался подкармливать медом и сахаром. А Наста… у нее была перчатка с дыркой. Да, точно! Наста стояла у пегасни рядом с большим сугробом, опираясь на лопату для расчистки снега. Солнце освещало ее сзади, и видно было, какие у нее длинные пушистые волосы. Да, тогда она еще не брилась наголо, выскабливая голову до синевы, и алых царапин на бугристой макушке, демонстрирующих все неправильности сложного ее черепа, не было. Лучшие волосы в ШНыре, давняя зависть зорких копытовских женщин! Эх, зачем однажды, в злую к себе минуту, попалась Насте на глаза электрическая машинка, которой выстригали пегам длинную шерсть, если нужно было зашить рану. Машинка страшная, животноводческая, очень грязная, величины и мощи необыкновенной. И наказала себя Наста. А за что наказала – и сама не знала. Словно пальцы нарочно свечкой обожгла, словно крикнула кому-то: вот я какая несчастная! Вот я что с собой сделала! Вот как плохо мне! Услышь меня, сделай что-нибудь, тошно мне! Но это после. А сейчас на указательном пальце перчатки у Насты была дырка. Сами перчатки синие, с оленями, вышитыми ромбиками. Рузя смотрел на эти перчатки. Высовывающийся в дырку палец был красный, а ноготь на нем обгрызенный.

До этого момента Наста означала для Рузи не больше, чем Надя или Окса. В общем, одна из многих. Но эта дырка в перчатке, и волосы, и бьющее сзади солнце заронили в его сердце крошечное семечко, которое потом – очень со временем, потому что Рузя был тугодум, – переросло в любовь.

Тогда же Рузя ничего этого не понял. Только подошел к Насте сбоку и окликнул ее, стараясь, чтобы голос звучал потверже:

– Эй! Ау!

Наста вопросительно повернулась к нему.

– У тебя перчатка рваная!