Цветы в море зла

Ты с детства в яшмовом дворце,В столице шумной рос [236].Но кто-то к берегам рекиПотом тебя унес.Ряд низких расписных перилТебя от мира отделил.Здесь украшают твой халатЛишь брызги чистых вод.В прозрачных каплях отраженЛазурный небосвод.Тебя всего сильней страшитНенастье по ночам —

Никто в ненастье не придет,Чтоб разогнать печаль.За Сянской ширмою одинВ раздумье погружен.Зарей над озером ТайиСогрет любовный сон.Но рябью набежавших волнОт селезней [237]ты отделен.Негодованьем ты горишь,Но в мире суетыКому излить свой тайный гневОсмелился бы ты?Ты ни озерам, ни горам,

Скорбя, уже не радИ лишь бросаешь грустный взглядНа гаснущий закат.Шумят осенние дожди —Безрадостно шумят…Как вдруг заставили тебяК былому повернуть? [238]Как мог ты чаек обмануть —Друзей своих спугнуть?Теперь, поддавшись на обман,Молчи о реках Ло и Сян! [239]Вот ветер аромат разнес

На десять ли вокруг,Подобно солнцу разогналГустые росы вдруг!Когда же к новым берегамТы унесешься по волнам?

— На первый взгляд это стихотворение — простая безделушка, вроде вазы с лотосами, — заметил Ли Чжиминь. — Но на самом деле в нем содержится глубокий намек!

Ему не успели ответить, так как в беседке раздался второй голос:

— Я понял аллегорический смысл твоих стихов. Под селезнями наверняка подразумеваются приближенные государя… Слова «Подобно солнцу разогнал густые росы вдруг» — использованы, в общем, удачно, жаль только, что атмосфера в столице вышла у тебя слишком печальной. Да и о каких «яшмовых дворцах» ты говоришь?

— Ты прав, — согласился поэт. — Но ведь я, не в пример другим, не столько сочувствую Ма Жуну [240], сколько испытываю жалость к ученикам, которых он вызывал в свой шатер!

Услышав это, Ли Чжиминь ворвался в беседку.

— О, нахалы! Разве вы не знаете, что за болтовню на улицах отрубают голову, а за разговоры в беседках уничтожают весь род?! [241] — шутливо вскричал он.

Как вы думаете, кто читал стихи? Поэтом оказался Вэнь Динжу, который полулежал на «кушетке опьяненного старца», устремив глаза к небу. Рядом, возле стола из грушевого дерева, стоял Ми Цзицзэн с длинной кистью в руках, он только что окунул кисть в тушь и собирался сделать ею на специальной доске горизонтальную надпись. Услышав крик Ли Чжиминя, друзья встрепенулись и хотели поклониться, но старик поспешно удержал их:

— Читайте себе стихи, пишите, а мы пойдем искать хозяина!

Внезапно легкий ветерок донес до гостей взрыв смеха.

— Я два раза попал в самое горлышко! — говорил один. — Не то что ты!

— А вот смотри, как я сейчас попаду!.. — отвечал другой.

— Гм! Кто это там бросает стрелы в кувшин? [242] — удивились гости.

— Кроме Цзян Бяо, никто подобными вещами не увлекается! — ответил Ми Цзицзэн.

Дуань Хуцяо побежал вперед.

— Я еще никогда не играл в эту игру! Пойду посмотрю.

Ли Чжиминь, который всю дорогу любезничал с Айюнем, вышел из беседки и последовал за ним по открытой извилистой галерее, казавшейся бесконечной, так как выход из нее скрывался где-то за поворотом. Справа от галереи была зеленая бамбуковая роща, сливающаяся с небом; среди деревьев виднелись изящные беседки. Наконец они увидели небольшой павильон, перед которым громоздились причудливые каменные горки. Их формы поражали своей естественностью: казалось, будто на землю опустились облака. Возле веранды, облокотившись на перила, и в самом деле стоял Цзян Бяо с засученными рукавами. Он смотрел на ловкого юношу лет пятнадцати или шестнадцати, который, выпрямившись и сосредоточенно нахмурив брови, целился бамбуковой стрелой в медный кувшин, стоявший в нескольких шагах от него.

Запыхавшийся Дуань Хуцяо подбежал к ним.

— Вот как! Сами играете в интересную игру, а меня и не подумали позвать! — крикнул он, выхватывая у юноши стрелу. Стрела оказалась чуть ли не в пяти саженях за кувшином. Подоспевший Ли Чжиминь и другие гости разразились громким хохотом.

— Чудак! Разве в эту игру можно играть так грубо? — сказал Ли Чжиминь, украдкой разглядывая умное и привлекательное лицо юноши.

— Кто это?! — разом спросили остальные гости.