Цветы зла

Оставалось выполнить последнюю обязанность, одна мысль о которой приводила меня в ужас и содрогание: нужно было известить родителей. Ноги отказывались вести меня к ним. Наконец, я собрался с духом. Но, к моему большому удивлению, мать осталась невозмутимой, и ни одна слеза не просочилась из ее глаз. Я приписал эту странность тому ужасу, который она должна была испытывать, и мне пришло на память известное суждение: «Самая страшная скорбь – немая». Что же касается отца, то он только произнес с полутупым, полузадумчивым видом: «В конце концов, так-то оно, быть может, и лучше; все равно он кончил бы плохо!»

Тем временем тело лежало у меня на диване, и я был занят, с помощью служанки, последними приготовлениями, как вдруг мать ребенка вошла в мою мастерскую. Она хотела, по ее словам, взглянуть на труп сына. Право, я не мог помешать ей упиться своим горем и отказать ей в этом последнем и мрачном утешении. Затем она попросила меня показать ей то место, где повесился ее ребенок. «О, нет, сударыня, – ответил я, – это причинило бы вам страдание». И непроизвольно мои глаза обратились к роковому шкафу. С отвращением, к которому примешивались ужас и гнев, я заметил, что в дверце еще оставался торчать гвоздь с длинным болтавшимся на нем концом веревки. Я бросился, чтобы сорвать эти последние следы несчастья, и уже готов был их выкинуть за окно, как несчастная женщина схватила меня за руку и сказала мне голосом, против которого нельзя было устоять: «О, оставьте мне это! прошу вас! умоляю вас!» Очевидно, она так обезумела от отчаянья, подумалось мне, что теперь прониклась нежностью даже к тому, что послужило орудием смерти ее сына, и захотела сохранить это как страшную и дорогую святыню. И она завладела гвоздем и веревкой.

Наконец-то! Наконец, все было окончено. Мне оставалось только снова приняться за свою работу с еще большим жаром, чем прежде, чтобы мало-помалу отогнать от себя маленького покойника, который забился в складки моего мозга и призрак которого утомлял меня своими огромными, неподвижными глазами. Однако на другой день я получил целую пачку писем: одни были от жильцов моего дома, другие – из соседних домов; одно с первого этажа; другое со второго; третье с третьего, и так далее; одни в полушутливом тоне, как бы стараясь прикрыть напускною шутливостью искренность просьбы; другие грубо наглые и безграмотные; но все клонились к одной и той же цели, а именно получить от меня кусок роковой и приносящей счастье веревки. Среди подписей, должен сознаться, больше было женских, чем мужских; но не все они, поверьте, принадлежали людям низшего и грубого класса. Я сохранил эти письма.

И тогда внезапный свет пролился в мой мозг, и я понял, почему мать так добивалась от меня этой бечевки и в какой торговле она надеялась найти утешение.

XXXI

Призвания

В прекрасном саду, где, казалось, радостно медлили лучи осеннего солнца под небом, уже зеленоватым, по которому плыли, подобно блуждающим материкам, золотые облака, четверо красивых детей, четыре мальчика, утомившихся, очевидно, игрою, болтали друг с другом.

Один говорил: «Вчера меня водили в театр. Там, в больших и печальных дворцах, в глубине которых виднеются море и небо, мужчины и женщины, тоже серьезные и печальные, но гораздо более красивые и нарядные, чем те, которых мы видим повсюду, говорят певучими голосами. Они грозят, умоляют, предаются отчаянью и часто подносят руку к заткнутому у них за пояс кинжалу. Ах, это очень красиво. Женщины там гораздо красивее и выше ростом тех, какие приходят к нам в гости дома, и хотя они кажутся строгими с их большими впалыми глазами и пылающими щеками, нельзя не полюбить их. Делается страшно, хочется плакать и все-таки бываешь доволен… А потом, что еще страннее, это возбуждает желание быть так же одетым, делать и говорить то же самое и таким же голосом…»

Один из четырех мальчиков, который уже несколько мгновений не слушал рассказа товарища и пристально вглядывался в какую-то точку на небе, вдруг сказал: «Смотрите, смотрите туда… Видите вы его? Он сидит вон там на маленьком одиноком облачке, на том облачке огненного цвета, которое тихо плывет. Он тоже, как будто, смотрит на нас».

«Да кто же?» – спросили другие.

«Бог, – ответил он тоном полной убежденности. – Ах! Он уже теперь далеко; сейчас вы уже не сможете его больше видеть. Он, наверное, путешествует, чтобы посетить все страны. Вот смотрите, он сейчас пройдет за этим рядом деревьев, там, почти на горизонте… а теперь он опускается на колокольню… Ах, его уже больше не видно». И ребенок долго стоял, повернувшись в ту сторону, вперя в черту, разлучающую землю от неба, пристальный взгляд, в котором светилось неизъяснимое выражение экстаза и сожаления.