Цыган

— Как же, потеряют…

Но она уже перекинула ногу через борт брички.

— Дай-ка мне твой фонарик.

Круглое желтое пятно, вспыхнув у нее в руке, прошмыгнуло по дороге, и теперь Шелоро вдруг сама шарахнулась прочь от того места.

— Это человек лежит.

— А я что сказал?! Это тебе не за краденую кобылу отвечать. А ну-ка, скорей в бричку.

— А может, и какой-то пьяный до дома не дошел.

Всхрапывающие лошади рвали из рук Егора вожжи. Но женское любопытство снова одержало верх. Пятнышко света еще раз вспыхнуло у колеса брички, и тут же своим возгласом Шелоро как бы погасила его:

— Это он!

— Кто?

— Будулай!

Егор громко возмутился:

— С чего бы это Будулаю пьяному поперек дороги лежать?

— Нет, он, Егор, не пьяный, он, должно быть, с седла упал, когда к сыну спешил. — Она всхлипнула. — Проклятые деточки!

— Тогда тут и мотоцикл должен быть.

— Вот он. — И неизвестно было, чему вдруг так обрадовалась она, когда на дороге опять засветилось пятно. — И рубашка на нем моя. Живой он.

— Из-за него нас теперь в два счета могут догнать.

— Но и не бросать же нам его тут в степи. — Она уже взяла команду в свои руки. — Ты бери его за плечи, а я — за ноги. А на конезаводе мы его Насте сдадим. Она и его сыну отпишет.

— А мотоцикл, значит, бросим?

— Нет, ты поедешь на нем, а мне дай вожжи.

— Тебе их не удержать.

— Не первый раз. Только ты следом поезжай.

Все так же беспробудно спали их дети, безвольно болтая головками, когда отец и мать перекатывали их, высвобождая место в бричке. И вот уже мотор мотоцикла застрекотал в безмолвной степи.

Лошади опять метнулись в постромках.

Я вам побунтую. — Кнут Шелоро заходил по их спинам. — Какая же, Егор, она краденая, если ты взамен свою оставил?

— Ты ей получше голову крути, а то еще не хватало, чтобы заиграла она.

— Я ей заиграю!

И тут же, будто наперекор этим словам, гнедая кобыла, шедшая в упряжке справа, огласила степь своим ржанием. Качнувшись вперед, Шелоро стеганула лошадь кнутом между ушей, и рыдающий звук застрял у нее в горле. Совсем коротко, слабо продрожал и замер.

Но оказалось, что все-таки он услышан был. Из-под горы, где заревал в конюшне табун, донесся по предутреннему воздуху другой точно такой же звук, только более грубый. Как будто где-то ветер зацепился за басовую струну — и она прорыдала над степью.

Не часто теперь можно услышать это рыдание в степи.

Часть пятая

Своя жизнь у ночной степи. Даже с отдаления можно безошибочно узнать, что это далекое задонское сияние — от машин, которые всю ночь шастают по асфальту из Ростова в Цимлу и обратно. Если прислушаться, можно уловить и сплошной однотонный гул. А ближе, между асфальтом и Доном, какие-то охотники опять, должно быть, умудрились поджечь на озерах камыш, выгоняя из него секачей. Но, может быть, это переметнулся огонь на камыш со стерни, которую трактористы осенью зачем-то выжигают за собой. Ветром наносит оттуда соломенную гарь.

Над палубой раздорского парома, который медленно движется через Дон к левому берегу, тоже плывет легкое розовое свечение от стоп-сигналов автомашин. Ему пересекает путь целый венок света над полуночным рейсовым «омом». Но вот и над паромом, уткнувшимся в левый берег, так же ослепительно вспыхивает и двумя большими рукавами протягивается в Задонье, раздвигая мглу. Автомашины, съезжая с парома, одна за другой включают фары, нащупывая дорогу, по которой им нужно будет ехать дальше, в глубь табунных степей.

Когда-то ездила по этой дороге и Клавдия Пухлянова. Давно это было.

Еще тише, чем всегда, стало в хуторе, не стояли в простенках домов, под заборами и в садах амфибии и рации. Не носились по уличкам в облаках красной пыли мотоциклы. Не зазывали с наступлением сумерек на танцплощадку девчат трубы курсантского духового оркестра.

И у ревнивых мужей не осталось больше причин гоняться вокруг дома за женами с жердинами, выдернутыми из огорожи, а у жен их — делиться через забор с соседками тем, о чем так бы хотелось узнать их мужьям. Только и развлечения, ненароком оглянув живот соседки, прикидывать и сопоставлять, не с того ли самого дня начал он округляться у нее, когда председатель Совета привел к ней на постой бравого старшину или же совсем молоденького, с цыплячьей шеей, курсанта.

Одна лишь Катька Аэропорт не испытывала ни малейшего поползновения втягивать под чужими взглядами или же прятать в оборках платья свой живот и другим не позволяла заноситься.

— Вот скоро мы с тобой, Тамарочка, и ровесников дождемся, — с преувеличенной бурностью начинала она выражать свою радость той, которой, по ее мнению, пора уже было указать место, чтобы она не слишком выхвалялась благополучием своей семейной жизни.

— Ты, Катька, совсем сбесилась, — оглядываясь, шипела на нее подружка. — У меня, слава богу, муж есть.

Катька Аэропорт хохотала:

— Мужья, Томочка, на то и существуют, чтобы с квартирантами в подкидного дурачка играть.

Клавдии же Пухляковой она однажды повинилась: