Цыган

Его же квартирной хозяйке, казалось, совсем незнакомо было, как это можно, ничего не делая, полежать дома в холодке или поваляться в песке у Дона. Все давно уже у нее на усадьбе было вычищено и выскоблено, но даже в бинокль трудно было уследить за ней от катуха к курятнику, от летней печи к колодцу и опять к печке или к погребу. Как будто на целую роту ей надо было наварить, напечь, нажарить. Красное платье так и полыхало по двору, в то время как по всему берегу на песчаных косах переваливалась со спины на живот масса людей, сновали по Дону взад и вперед лодки, и с каждой неслись из транзисторов два исступленных голоса — мужской и женский.

А иногда не успевающему за вспыхивающим то в одном, то в другом конце двора красным пятном Будулаю вдруг приходило на ум, что эта женщина, у которой он стоял на квартире, все время сама придумывает себе какую-нибудь работу, чтобы забыться или же закрыться ею от чего-то такого, что преследует ее, не отступая ни на шаг. Но что же могло ее преследовать? Конечно, это могла быть и тоска или тревога о детях, которые уже откололись от нее и были теперь далеко. Но из ее же скупых слов, когда они оставались за столом вдвоем, он уже успел за это время заключить, что никаких особенных причин для беспокойства об их судьбе у нее не было. А последнее время Клавдия, жалуясь на туман в глазах, все чаще просила Будулая читать ей вслух их письма. И ее дочке, судя по всему, жилось со своим мужем в архангельских лесах совсем неплохо, летом они уже на собственной «Волге» собираются к матери в гости приехать. И у сына Клавдии, того самого новоиспеченного лейтенанта, который привел Будулая с острова и поставил к ней на квартиру, никаких неприятностей по службе не предвиделось. Даже по письмам и по переводам, которые он присылал регулярно каждый месяц, видно было, какой он заботливый сын. И, читая вслух Клавдии его письма, Будулай удивлялся, что у нее в самых хороших местах глаза вдруг наполнялись слезами. Тревожно перебегая взглядов с листков письма на лицо Будулая, она испуганно опускала глаза, как будто хотела спрятать от него не только свою тревогу, но и радость. Женщины, как известно, плачут и от горя, и от счастья. А мать есть мать.

Но вот, должно быть, ничего уже не оставалось у нее во дворе, на огороде и в саду, к чему бы не прикоснулись ее руки, и она садилась наконец на верхнюю ступеньку крыльца. В бинокль можно было рассмотреть даже синие горошинки на ее платье. Проходившие мимо дома Клавдии другие женщины с ведрами на коромыслах или с перекинутыми за спину охапками накошенной за Доном травы для коров, замедляя шаги у двора Клавдии, переговаривались с ней через забор. Перед вечером всегда заходила к ней Екатерина Калмыкова с маленькой дочкой на руках. Клавдия, поставив желтоволосую девочку между колен и закидывая ей головку назад, должно быть, считала у нее во рту мелочные зубы. Все можно было увидеть в немецкий бинокль. Екатерине Калмыковой наверняка хотелось развеселить Клавдию — размахивая руками, она что-то рассказывала ей. Но Клавдия, кажется, не очень удостаивала ее слова вниманием, и вскоре Екатерина, отобрав у нее свою дочку, обиженно уходила. Ненадолго Клавдия опять оставалась на ступеньке крыльца дома, пока ее не подзывала к забору хуторская письмоносица Тася. Достав из брезентовой сумки письмо и отдергивая его от руки Клавдии, она явно хотела заставить ее затанцевать и даже сама, подперев рукою бедро, начинала притоптывать ногой. Но так ничего и не добившись, Тася раздраженно совала письмо Клавдии и так же, как до этого Екатерина Калмыкова, с досадой отмахнувшись, уходила от нее.

Читая письмо, Клавдия держала его в руке, далеко отстранив от себя, а дочитав, припечатывала ладонью сбоку к ступеньке рядом с собой и, поднимая глаза, опять принималась упорно смотреть прямо перед собой. На остров.

Будулай крутил колесико бинокля, красное пятно подступало к нему вплотную, и взгляд его встречался со взглядом Клавдии. В этот момент вдруг начинало казаться ему, что из какого-то сна или другой, уже прожитой им однажды жизни настойчиво вглядывались в него эти глаза с тревожным вопросом. Не выдерживая, он опускал бинокль.

Теперь ему уже не только ночью, но и днем нельзя было отлучаться с острова. Объезжая его на моторке и зачастую перехватывая рукой топор, уже занесенный над молодым дубком или вербочкой, затаптывая разгоревшийся под деревом костер, а то и едва успевая подбить вверх ствол ружья, нацеленный на чепуру, выковыривающую своим клювом из кушуры лягушек, Будулай и сам с трудом удерживался от искушения, чтобы не сдернуть с плеча ружье, особенно когда вслед за словами «цыганская морда» свистела у него над головой пустая бутылка.

Однажды, заглушив мотор и объезжая остров на веслах, услышал он, как наверху, на песчаной косе, переговаривались двое:

— Глухонемой он, что ли? Только глазами ворохнет. Лучше бы из ружья попугал.

— Ты скорей собирай в мешок посуду, в городе еще литра на два сдадим. Он и своими черными гляделками как наскрозь стреляет.