Тучи сгущаются над Фэйр (СИ)

  Что бы королева не делала в тот день, делала она это неосознанно, в то время как естество ее было занято другим. Королеву, впрочем, волновало далеко не то, о чем она думала. Да, она размышляла о смерти Брута, но на самого Брута ей было глубоко плевать. Размышляя о смерти Брута, своего слуги и наставника (именно королева привела Брута на службу во дворец, после женитьбы с Марком; а до того церемониймейстер служил при ее отце и воспитывал ее, как воспитывал потом ее сына), королева размышляла о смерти в общем и о своей смерти в частности, - смерти, которая казалась ей теперь близкой как никогда. Ее подталкивали к тем размышлениям смерти людей, которых давно знала, и революция, о которой знала не так давно и не то чтобы много, но догадывалась о близости восстания (после случившегося с Тиберием революция озаботила ее еще больше, чем прежде; уж точно больше, чем судьба старого друга, который, как она считала, ее страшно подвел). У королевы были свои доносчики, правда, в последнее время она все больше сомневалась на счет их преданности короне, с которой до того сроднилась, что воспринимала ее не иначе как продолжением себя. Доносчики королевы подчинялись только королеве, среди них было много плутов и точно не было профессиональных шпионов. В Фэйр также была тайная служба безопасности, занимающаяся как внешней, так и внутренней разведкой, и подавлением бунтов, а точнее, - их пресечением на корню. Тайная служба не отчитывалась перед королевой, но обязана была отчитываться перед королем. С недавних пор отчеты тайной службы передавались королю через известного посредника, - первого советника Икария. Сам же Икарий давно подкупил и переманил на свою сторону всех, кого можно было, а всех верных короне и неподкупных (которых изначально не так и много было) всячески изживал.

  Спокойствия королеве не прибавила и фигура одинокого трубочиста, бегущего по крышам дворцового комплекса. Тень она приметила незадолго до прихода сына. Приметила случайным образом, оказавшись как раз в той комнате, из которой трубочиста было видно. "И сюда забрались проклятые! Вшивые, бродячие коты! - думала королева, наблюдая стремительно удаляющуюся, худосочную и длинную спину трубочиста, - видать доклад кому-то понес! Не к добру это, ой не к добру..."

  Лишь ближе к ночи она немного пришла в себя и, выпив бокал вина, уложилась спать. Ночью королеву мучали кошмары, в которых она была той самой старой, обессилевшей газелью, и ее загоняли гиены на Бегемотовом берегу. В самом конце сна, когда силы ее полностью иссякли, а плоть почти целиком обглодали до кости, гиены ушли, вдоволь насытившись. Тогда с неба спикировал стервятник и лицо у него было точь-в-точь, как у Брута в последние годы. Прямо перед тем как добить ее своим клювом, церемониймейстер, вращая желтыми глазами, с узенькими точками зрачков, вскричал, наполовину по-птичьи (почему-то как ворон), наполовину по-человечьи:

  - Карр! Карр! И твое время наступит скоро, карга ты старая, тогда поймешь, что значит умирать! И никого не будет рядом... Карр!

  Проснувшись по утру, королева начала день с того, что выбросила картину в окно. Перепуганным ее выходкой слугам, прибежавшим проверить как она, королева невозмутимым тоном сообщила, что это она таким образом проверяла их и что картину не жалко, ее все равно давно пора было выбросить, и попросила сменить простыни.

  Глава VII

  Двухсотлетняя Ива произрастала на небольшом холме. За ней журчал ручей, а перед ней был луг. Тропинка вела через него и на всем пути туда им слышался шум мошкары и шелест травы. Даже с учетом предзакатного времени суток атмосфера была совершенно не подходящей для похорон, а те, кто несли покойника в гробу, то и дело забывались от монотонного труда и улыбались окружавшей их благодати, тут же, впрочем, их улыбки увядали, когда вспоминали, что несут.