Туманы Авалона

На протяжении последующих нескольких часов Гвенвифар должна была приветствовать королей Британии – всех до единого, не иначе! – и знакомиться с их женами, сестрами и дочерьми. Когда настало время пира, в придачу к Моргейне, Элейне, Игрейне и Моргаузе ей пришлось выказывать учтивость и любезность Флавилле, приемной матери Артура и матери сэра Кэя; и королеве Северного Уэльса, носившей ее собственное имя, Гвенвифар, но при этом темноволосой, с типично римской внешностью; и еще с полдюжине женщин.

– Уж и не знаю, как мне запомнить их всех поименно! – шепнула королева Моргейне. – Может, мне просто-напросто звать их всех «госпожа моя», надеясь, что они не поймут, в чем дело?

И Моргейна, на миг забыв о неприязни и подстраиваясь под шутливый тон собеседницы, прошептала в ответ:

– В титуле Верховной королевы есть свои преимущества, госпожа: никто и никогда не дерзнет задать тебе вопрос «почему?». Что бы ты ни сделала, тебя лишь одобрят! А если и не одобрят, так вслух ничего не скажут!

Гвенвифар сдержанно хихикнула:

– Но ты, Моргейна, непременно зови меня по имени, а никакой не «госпожой». Когда ты произносишь «госпожа», я поневоле оглядываюсь в поисках какой-нибудь дородной престарелой дамы вроде достойной Флавиллы или супруги короля Пелинора!

Наконец пир начался. На сей раз Моргейна ела с бо́льшим аппетитом, нежели на Артуровой коронации. Усевшись между Гвенвифар и Игрейной, она охотно воздавала должное обильному угощению; воздержание Авалона осталось где-то в далеком прошлом. Она даже отведала мяса, хотя и без удовольствия; а поскольку на столе воды не было, а пиво предназначалось главным образом для слуг, она пила вино, вызывающее у нее лишь отвращение. Голова у нее слегка пошла кругом, хотя и не так, как от подобных жидкому пламени ячменных напитков при оркнейском дворе; их Моргейна терпеть не могла и в рот не брала вовсе.

Спустя некоторое время Кевин вышел вперед и заиграл; и разговоры стихли. Моргейна, не слышавшая хорошего арфиста с тех пор, как покинула Авалон, жадно внимала музыке, забывая о прошлом. Нежданно-негаданно она затосковала о Вивиане. И даже когда Моргейна подняла глаза и глянула на Ланселета, – как любимейший из Артуровых соратников, он сидел ближе к королю, нежели все прочие, даже Гавейн, его наследник, и ел с одного с ним блюда, – в мыслях ее он был лишь товарищем ее детства, проведенного на Озере.

«Вивиана, а не Игрейна, – вот кто моя настоящая мать; это ее я звала…»

Молодая женщина потупилась и заморгала, борясь со слезами, проливать которые давно разучилась.

Музыка смолкла, и в наступившей тишине раздался звучный голос Кевина:

– У нас здесь есть еще один музыкант, – промолвил он. – Не согласится ли леди Моргейна спеть для гостей?

«Откуда он только узнал, как исстрадалась я по своей арфе?» – подивилась про себя молодая женщина.

– Для меня, сэр, сыграть на твоей арфе – в удовольствие. Да только инструмента столь совершенного я вот уже много лет в руки не брала; но лишь кустарное его подобие при Лотовом дворе.

– Как, сестра моя станет петь, точно наемная музыкантша, для всех собравшихся? – недовольно промолвил Артур.

«Кевин явно оскорбился, что и неудивительно», – подумала про себя Моргейна. Задохнувшись от гнева, она поднялась со своего места со словами:

– То, до чего снизошел лучший арфист Авалона, я сочту для себя честью! Своею музыкой бард угождает богам, и никому другому!

Молодая женщина взяла арфу из его рук и уселась на скамью. Этот инструмент был заметно крупнее ее собственного, и в первое мгновение руки ее неловко нащупывали нужные струны, но вот она уловила гамму, и пальцы запорхали более уверенно. Моргейна заиграла одну из тех северных песен, что слышала при дворе Лота. Теперь она порадовалась, что пила вино: крепкий напиток прочистил ей горло, и голос ее, глубокий и нежный, вернулся к ней во всей своей полнозвучной силе, хотя вплоть до сего момента Моргейна о том и не подозревала. Этот голос – выразительное грудное контральто – ставили барды Авалона, и молодая женщина вновь испытала прилив гордости. «Пусть Гвенвифар красива, зато у меня – голос барда».

И, едва песня закончилась, даже Гвенвифар протолкалась ближе, чтобы сказать:

– У тебя чудесный голос, сестрица. А где ты научилась так хорошо петь – на Авалоне?

– Конечно, леди; музыка – священное искусство; разве в обители тебя не учили играть на арфе?

– Нет, ибо не подобает женщине возвышать свой голос перед Господом… – смешалась Гвенвифар.

– Вы, христиане, слишком любите выражение «не подобает», особенно применительно к женщинам, – прыснула Моргейна. – Если музыка – зло, стало быть, зло она и для мужчин тоже; а если – добро, разве не должно женщинам стремиться к добру во всем и всегда, дабы искупить свой так называемый грех, совершенный на заре сотворения мира?