Тупик

— Видишь ли, — говорил он, — студенчество — это особый социальный слой. Проходящий, что ли. Ну, как бы тебе объяснить? Понимаешь, у студентов разное прошлое, разное будущее, но общее настоящее. Не целиком, конечно, но во многом. Вот ты был бездомным сиротой, я — сыном потомственного рабочего, твоя Гудрун, эта лошадь (ведь никогда не упустит случая пройтись на ее счет, свинья), — дочь священника, Габриель — сын миллионера. Это в прошлом. Теперь же мы все студенты. Конечно, у тебя велосипед, у меня мотоцикл, у Габриеля «мерседес». Но все же одни аудитории, стадион, библиотеки, одни профессора, лекции, мы постоянно общаемся. Никто не может сказать, что он главней. А что впереди? А впереди — Габриель сядет в кресло какого-нибудь президента — генерального директора, или советника юстиции, или главы адвокатской конторы, я (с дипломом) буду обивать пороги биржи труда, ты со своим каратэ (и дипломом) наймешься телохранителем к какому-нибудь Габриелю, твоя лошадь стать куртизанкой, конечно, не сможет с ее-то мордой, но официанткой (с дипломом) ее, пожалуй, возьмут в третьеразрядную студенческую столовую. Вот так и получается, что в нашем обществе уже с рождения и, как правило, всю жизнь каждый стоит на положенной ему ступеньке социальной лестницы, и только в период студенчества все толпятся на одной лестничной площадке.

— И как быть? — спрашиваю.

— А изменить все это к чертовой матери. Изменить социальный строй.

— Революция?

— Можно и революцию. Но необязательно. Есть другие пути. Народ сам разберется. Наше дело помочь разобраться.

— Да у нас в университете сколько студентов, столько советчиков — и все знают, как изменить жизнь. В футболе тоже так — сидят на трибуне сто тысяч человек, и все сто тысяч знают, как забить гол, только форвард, шляпа, не знает.

— Да нет, — морщится Эстебан, — мало знать, надо уметь, мало уметь, надо решиться.

— А вы, коммунисты, знаете?

— Мы знаем, — отвечает твердо. — Посмотри на карту. И не обращай внимания на всех этих кретинов — они ж ничего не понимают, только болтают все эти неонацисты, фашисты, расисты. Они только кричат, что нужны равноправие, свобода и тому подобное. Их устраивает все как есть. Так что не в лозунгах дело, а в деле. Ладно, еще поймешь когда-нибудь.

«Действительно, — подумал я тогда, — сейчас мы с Габриелем в одной аудитории сидим, в одном зале тренируемся, а кончим университет, что будет? Он-то себе место найдет, найду ли я? Вот в чем вопрос».

Интересно, что думает по этому поводу Гудрун. Последнее время мы виделись все чаще.

Как-то утром, когда я уходил от нее, она меня задержала.

— Знаешь, Ар, мне эта волынка с конспирацией надоела. Я мужу сказала, что ухожу к тебе. И квартиру сняла рядом с университетом. Теперь будем жить вместе. Возражения есть?

Какие могут быть возражения? Правда, со мной она не посоветовалась, и денег, чтоб семью содержать, у меня нет, но как-нибудь проживем.

Она, словно мои мысли читает, усмехается:

— Насчет денег не бойся. Я жена недорогая — много мне не требуется. И заработаю уж, во всяком случае, не меньше тебя.

Вот и весь сказ…

Посмотрела на меня и добавила:

— Можешь продолжать своих баб эксплуатировать, я не в претензии. Все эти старомодные штучки меня не волнуют. Хочешь, будем вчетвером жить, хочешь — вшестером. Групповые браки вещь разумная. Нет, дело не в сексе, для этого незачем гаремов устраивать. Прожить легче. Если не двое в семье, а четверо, больше шансов, что кто-нибудь работу достанет. Так что групповой брак в нашей стране — институт не биологический, а экономический. — И засмеялась.

Трудно с ней. У нее сомнений не бывает. Она все знает и всегда права.

В те времена, а теперь мне кажется, что было это все давно-давно, я любил возвращаться из университета пешком по набережной. Река в городе неширокая, но ужас до чего бурная. Набережные бетонные, их высоченные гладкие стены спускаются к воде, и я иной раз задумывался — не дай бог, кто свалится в реку, так не вылезет, ухватиться не за что.

Впрочем, лучше вообще никуда никогда не падать. Это всегда плохо кончается.

Я шел вдоль реки, мимо тихих переулков, старых невысоких домов, запущенных садиков. Мне навстречу попадались старички, прогуливающие длинных такс, и одинокие парочки — здесь всегда малолюдно, все располагает к раздумью. И я начал размышлять. Вот кончу свой юридический факультет и… Что будет? Не окажется ли это концом, прыжком в ту реку, что течет мимо гладких беспощадных стен. Рассчитывать на спасательный круг не приходится.

Мы живем в несовершенном обществе. Люди растят детей, чтоб потом потерять их на войне. Учат студентов, чтоб потом оставить без работы. Так на кой черт учить?.. А кто тебя просит учиться? — возражал я сам себе. — Тебя что, в университет с полицией водят? Наоборот, еще деньги дерут. Учение в университете не страховой полис — гарантий не дает.