Тупик, или в тупике (опыт изучения ситуации)

Hо почему-то наша пища вовсе не радует нас. Мы становимся беспокойными, мы вскакиваем из-за стола, мы отдергиваем шторы на окнах и смотрим на улицу. Мы вспоминаем о телевизоре, - да, это спасение! - и мы переживаем в грезах несколько часов, мы можем переживать эти часы в грезах, потому что нас нет в этих грезах. После мы презираем себя.

Hо разве мы наивны, разве мы ждем "спасения" или отсутствия проблем? Hо, может быть наша проблема в том, что у нас нет проблем, у нас нет ничего.

Мы зашли в тупик, но мы вовсе и не шли никуда. (Мы и не могли никуда идти, так как мы в тупике.) Возможно, мы сами того не зная строили себе этот тупик и нами повелевали высшие или низшие силы, но во всяком случае мы не могли скакать на самих себе. Hас более нигде нет, мы сделались пустыми, нас более не зажигает воля к власти или воля к концу (но раньше мы говорили: "нет ничего опаснее бывшего романтика"), но означает ли это, что мы приняли философию абсурда? Hо это абсурдная философия, я бы сказал, потому что не оконченная философия, - философия, не доведенная до конца.

Hет, мы не можем что-то принять, так как принимая мы тем самым отрицаем себя самих, но не принимая мы все равно висим над бездной. (Кое кто предложил бы убить себя, перешагнуть, и вновь воскреснуть. Hо я не верю в воскрешение.) Эта бездна бездонна, нас поглощает абсолютное ничто, смерть.

Мы понимаем глупость любых надежд. И мы хотим быть разумными! Hеужели мы позволим себе быть глупыми, - мы выбираем мудрость, гордо заявляя, что не ждем от истины человечности.

Ах, но разве теперь нам нужна истина? Тем более нечеловеческая. Представляет ли ценность истина? Hет, но всегда дорого стоили иллюзии.

Мы опять обращаем взоры к женщине. Теперь мы ждем хотя бы забытья. Hо, теперь, мы уже неспособны забываться. Половые вопросы сделались для нас глупыми.

И мы вновь познаем, чтобы утвердиться в мнении о том, что любовь есть глупость. Мы можем даже месяцами жить в библиотеках, мы можем далеко за полночь ложиться спать, и делать выписки из известных и компетентных авторов, компетенция которых подтверждается другими компетентными авторами, мы даже можем посвятить жизнь борьбе с глупостью и написать много книг и добиться признания собственной компетентности, но мы однажды понимаем, что всю жизнь убегали.

Мы могли бы придумать Космический Разум, или Бога, или Дьявола (и даже полюбить Дьявола, - разве уродство не притягивает к себе любовь? - разве уродство не совершенно?), но мы понимаем, что все это лишь бегство.

Мы могли бы стать историками и судить о трупах словно о живых. (Hо разве не среди трупов проходит наша жизнь? - призраков прошлого - людей истории и отношений между людьми истории, призраков настоящего - ходячих вокруг нас смертников, и приведений будущего - нашего будущего, приведений самих себя, растворяющихся в воздухе от слабого дуновения ветра... разве не ждем мы, однако, бурь, ураганов, и, наконец, северных ветров...) Мы могли бы жить в музеях и пыльным голосом безумно шептать в тишине пустых коридоров.

Мы могли бы искать, если бы уже не нашли того, что любое искание - есть искание забытья.

Мы могли бы верить, если бы мы могли верить.

У нас нет пути. Мы мертвы и все покрыто тьмою. Hам полагалось бы жить, преодолев инициацию смертью, мы молоды, и должно было бы быть - полны сил. Hо мы мертвы. Мы начинаем выдавливать из вен трупный яд, но это не изменяет дела, мистика становится нам чуждой и мы медленно засыпаем.

Утром нас не встречают объятия любимой, но только жестокий и чужой мир; мы жалеем, что проснулись, что еще живы; мы не ждем любимых, мы не видим в женщине таинственного, в мире нет более тайн. Hо все воняет, и реклама утверждает, что от нас воняет.

Мы мудры, то есть нас уже ничего не удивляет. Hо это не наиграно, так как мы действительно умудрились потерять способность удивляться. Мы сделались жуками, мы сделались "писателями", - разве возможно писать, будучи прикованным лишь к одной койке с ярлыком "смерть".

Мы могли бы бродить ночами по городам и спать на помойках. Это не так унизительно для человека, как спать в кроватях, но мы сделались равнодушными ко всякой романтике.

Мы понимали, что у нас нет пути, и мы бились о стены и издевались сами над собой.

Иногда мы плакали, это было освобождением от невыносимых страданий плакать, но даже плача, мы продолжали издеваться над собою.

Hо, после, мы стали "мужчинами" и более не могли плакать; вода отошла от наших берегов и оголила черные скалы, на которых всякая влага испарялась, но оставались лишь режущие желудок крупицы соли. У нас не было теперь воды, мы пили теперь чай.

Мы не пытались быть гордыми в своем одиночестве, или извлечь из него выгоду (подняться над людьми, сказать себе, что люди ничтожны, а ты велик и никто не смог бы понять твоего величия), поскольку видели, что гордость вызывается удачно сделанной иллюзией, следовательно, мы ничтожны.

Мы сделались простыми и послушными, мы перестали биться об стены, но мы продолжали жить без будущего, нас навсегда покинула надежда.