Турецкий караван

Детали обстановки в Анатолии, тамошних взаимоотношений, которые, несомненно, все время меняются, просто невозможно сколько-нибудь точно знать, находясь в московском «Метрополе» и не имея прочной связи.

Стало быть, сперва заочное накопление известий, мнений, собирание крох. Затем изучение фактов на месте, личные знакомства, все возможное нужно увидеть воочию…

Московские военные не имели точных свежих сведений о положении армии Кемаля: критическое — и все. Турецкий посол в Москве, генерал Али Фуад, тоже мало что знал и был крайне встревожен.

Фрунзе нашел в архиве любопытный отзыв генштаба царской армии (для союзников) о командире Шестнадцатого турецкого корпуса Мустафе Кемале:

«Популярнейший, храбрый, талантливый, энергичный и независимый по отношению к людям, занимающим более высокое положение… уважаем всеми… удачно воевал в Бенгази и Триполитании, дважды спас положение в Дарданеллах… Принимает программу младотурок, но презирает членов комитета. Опасный соперник для Энвера».

Энвер-паша, лидер партии иттихадистов[2]

 — так называемых младотурок, совсем еще недавно — военный министр, один из членов триумвирата, правившего Турецкой империей, после поражения бежал из страны. Ныне Энвер-паша в эмиграции, а Кемаль стоит во главе народа, отбивающего наступление Антанты. На волоске, однако, висит Мустафа Кемаль… Стало быть, съездить и от имени России, Украины, Кавказа, всей Советской страны заявить о поддержке…

Раздумывая, Фрунзе не видел улицы, проносившихся грузовиков. Но вот к гостиничному подъезду подкатил открытый, с кожаными сиденьями автомобиль, похоже с иностранцами. Над высоким бортом виднелись кепи. Иностранцы с любопытством смотрели на приземистое здание с затейливыми купеческими башенками по фронтону, на треснувшее стекло витрин у самой панели, на конусные ямки, выбитые пулями в кирпичах, — это вот заинтересовало. Наверно, вопрос — выберется ли Россия из разрухи? Когда?

Лестница и коридор по-старому устланы ковровой дорожкой. На третьем этаже — комнаты Наркоминдела. Фрунзе сел в приемной Чичерина, ждал, пока нарком закончит напряженный разговор с кем-то по телефону. Из-за двери Фрунзе слышал его тонкий голос.

Кабинет Чичерина заставлен книгами, как библиотека. На большом столе и старинных креслах с вычурными спинками — множество папок с бумагами. Чичерин без пиджака, в жилете. Поднял быструю нервную руку, остро и, казалось, даже с какой-то тревогой глянул в лицо Фрунзе выпуклыми орехового цвета глазами.

Фрунзе знал о масштабах его деятельности, наркомат трудился круглосуточно. Ильич говорил, что Чичерин — работник великолепный. Но немногие могли увидеть то большое, что делалось Чичериным.

Белогвардейцы негодовали: дворянин обернулся врагом дворянства, отдал большевикам все свои деньги — свою долю наследства от проданного имения своей матери в Уфимской губернии, сам стал большевиком. Фрунзе вспомнил фельетон о Чичерине во врангелевской газете «Таврический голос». Эту газету Фрунзе видел в прошлом году в доме у городского сада в Симферополе, где ночевал полевой штаб Крымского фронта, когда перешли Сиваш. Фельетон был помещен в рубрике «Враги России».

А пролетарии, красноармейцы гордились им, выходцем из дворян Чичериных, внуком помещика Тамбовской губернии, сыном царского дипломата.

В конце пятнадцатого века в свите племянницы византийского императора прибыл в Россию Афанасий Чичерин. Племянница императора вышла замуж за московского царя Ивана III, и Афанасий Чичерин остался в России… Отец наркома окончил университет, служил под началом дипломата Горчакова, ездил за границу в составе российских миссий, был советником посольства в Париже, собрал многие исторические произведения и дипломатические документы. С детства видел их будущий нарком.

В селе Покровском Чичерины построили школу для крестьянских детей. Молодой Чичерин был потрясен крайней нуждой простых людей и в России, и за границей, где он учился.

«У меня жажда живой среды, — говорил он, — жажда массы, гущи процесса… Я невольно сблизился с рабочим классом… На почве личной дружбы, забот о детях. Я изнутри узнал рабочую среду. Я глубоко полюбил ее».

В августе семнадцатого года английские власти арестовали его за «антисоюзническую деятельность». Заключенный № 6027 сидел в одиночке Брикстонской тюрьмы. Отсюда он писал товарищам — просил их не забыть о его няне в России, послать ей денег из его скромных сумм: своей старенькой няне, где бы ни был, он неизменно помогал.