Тургенев

«Вызывать меня теперь, — писал Тургенев Анненкову в начале января 1863 года, — после «Отцов и детей», после бранчливых статей молодого поколения, именно теперь, когда я окончательно, чуть не публично разошелся с лондонскими изгнанниками, то есть с их образом мыслей, — это совершенно непонятный факт…»

Получив через русского посланника в Париже официальный вызов, Тургенев в январе 1863 года писал тому же Анненкову: «Я не в состоянии себе представить, в чем собственно меня обвиняют. Не могу же я думать, что на меня сердятся за сношения с товарищами молодости, которые находятся в изгнании и с которыми мы давно и окончательно разошлись в политических убеждениях. Да и какой я политический человек? Я — писатель, независимый, но добросовестный и умеренный писатель — и больше ничего».

По совету посланника Тургенев обратился с письмом к Александру II, заверяя его в «умеренности» своих убеждений, «вполне независимых, но добросовестных».

Из писем к друзьям Тургенева видно, что он опасался преследований за встречи с гейдельбергскими студентами, учредившими русскую студенческую читальню и занимавшимися политической пропагандой, а также за участие в подготовке проекта «адреса» на имя Александра II с требованием созыва Земского собора, в котором авторы его видели единственное средство спасти страну.

Желая теперь выиграть время и получить ясное представление о существе возникшего «дела», Тургенев возбудил ходатайство о высылке «допросных пунктов» в Париж, мотивируя свою просьбу невозможностью незамедлительно приехать в Россию из-за болезни.

Просьба Тургенева была уважена. Из присланных ему допросных пунктов он увидел, что речь идет главным образом об его отношениях с Герценом, Огаревым и Бакуниным и попутно затронут вопрос о знакомстве с Налбандовым и Серно-Соловьевичем.

Письменные ответы Тургенева не удовлетворили следственную комиссию, отметившую в них некоторые расхождения с показаниями других обвиняемых.

Осенью 1863 года последовал повторный вызов, однако Тургенев и на этот раз под разными предлогами дважды откладывал свой приезд в Россию.

«Может, было бы лучше ехать, — писал в эти дни Тургеневу Герцен, — преследование тебя нанесло бы страшный удар правительству дураков, трусов и, в силу этого, злодеев».

Только по прошествии года со времени получения первого вызова Тургенев, уже твердо уверенный в том, что «дело» для него должно закончиться благополучно, приехал в январе 1864 года из-за границы для дачи показаний в сенате.

7 января он явился туда и выслушал «высочайшее» повеление о предании его суду. Затем ему были зачитаны прежние его показания, которые он во всем подтвердил.

Перед началом допросов у него отобрали подписку о невыезде из Петербурга. Внешне поначалу все это выглядело внушительно.

Но уже после второго допроса обвиняемому стало ясно, что и «повеление» и подписка были только данью формальности.

«Мои шестеро судей, — писал он Полине Виардо 13 января, — предпочли поболтать со мной о том, о сем… Завтра опять пойду в Сенат — думаю, в последний раз».

Когда Герцену стало известно о том, что Тургенев обратился к Александру II с письмом, он резко осудил этот его шаг. В январе 1864 года в «Колоколе» появилась ядовитая заметка Герцена о раскаянии Тургенева. В ней говорилось, между прочим, об одной «седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она «прервала все связи с друзьями юности». Заметка эта и послужила одной из причин разрыва их отношений, продолжавшегося несколько лет.

21 января Тургенев присутствовал на похоронах Дружинина на Смоленском кладбище, где собрались Некрасов, Фет, Гончаров, Анненков, Боткин и многие другие литераторы.

Здесь произошло примирение его с Гончаровым. По просьбе Ивана Сергеевича Анненков подошел к Гончарову и сказал, что Тургенев хочет подать ему руку. Иван Александрович был явно обрадован тем, что встреча эта кладет конец их размолвке.

В первом же письме к Гончарову из Парижа весною того же года Тургенев писал, что он радуется возобновлению дружеских отношений с ним «в силу общего прошедшего, однородности стремлений и многих других причин».

И тут, должно быть, вспомнились Тургеневу слова Лежнева, обращенные к Рудину:

«Ведь уж мало нас остается, брат; ведь мы с тобой последние могикане! Мы могли расходиться, даже враждовать в старые годы, когда еще много жизни оставалось впереди, но теперь, когда толпа редеет вокруг нас… нам надобно крепко держаться друг за друга».

В письме к Гончарову Тургенев писал: «Мы ведь тоже немножко с вами последние могикане. Повторяю. душевно рад тому, что чувствую снова вашу руку в моей».

Задолго до окончания «процесса 32-х» особым постановлением сената, вынесенным 28 января, Тургеневу был разрешен выезд за границу, а летом, когда он уже находился в Бадене, его вообще освободили от всякой ответственности по этому делу.