Турмс бессмертный

Он схватил бутылку, висевшую у меня на поясе, и, прежде чем я успел расстегнуть ремешок, к которому она была прикреплена, принялся лить вино себе в глотку; пробку же он презрительно бросил в угол, давая понять, что она уже больше не понадобится. Живописец пил так умело, что не потерял ни одной капли, а утолив жажду, со вздохом облегчения вытер рукой губы и сказал:

— Садись, чужестранец. Видишь ли, мои покровители сегодня утром почему-то рассердились на меня и обвинили в том, что я испортил работу. Как будто эти почтенные люди могут что-то понимать в моем труде! В общем, они велели облить меня водой, посадить в повозку и дать с собой только кувшин родниковой воды и суму с едой. Они издевались надо мной, уверяя, что все это принесет мне вдохновение и я сумею наконец нарисовать коня — ведь сумела же нимфа нашего родника, живущая в его водах, произнести вечное благословение для Тарквинии.

Я сел на каменную лавку. Сопя, он примостился рядом со мной и стал вытирать со лба обильный — с похмелья — пот. Из своей сумки с едой я достал тонкий серебряный бокал, который привык носить с собой, чтобы в случае необходимости показать, что не такой уж я бедняк, наполнил его до краев вином отлил несколько капель на пол, сделал глоток и подал бокал ему. Он рассмеялся, сплюнул и сказал:

— Не притворяйся, приятель. Я по лицу и по глазам вижу, что ты за человек, так что одежда и способ совершения жертвоприношения тут ни при чем. Терпкий вкус вина говорит о тебе лучше, чем эта серебряная посудина. Что же касается меня, то я в такой дружбе с Бахусом, что считаю даже каплю, принесенную в жертву, чистым мотовством.

Я предложил вина и ученику, но светловолосый юноша отрицательно покачал головой, улыбнулся и отказался даже сесть, хотя я и указал ему на противоположную скамью. Из этого обстоятельства я сделал вывод, что Арунс, несмотря на свои растрепанные волосы и испачканное красками платье, не был заурядным человеком.

— Ах так, значит, ты грек, — сказал художник, не спрашивая у меня имени. — Ну, что же, здесь в Тарквиниях у нас тоже есть греки, а в Цере они делают вполне приличные кувшины. Но лучше бы они не брались за священную настенную живопись, потому что иногда мы так увлекаемся, сравнивая наши работы, что разбиваем о головы друг друга пустые кувшины…

Он подал знак юноше, и тот принес ему большой свиток. Арунс развернул его и стал показывать мне прекрасно нарисованные и раскрашенные фигуры танцоров и борцов, флейтистов и лошадей. Однако его глаза и морщинки на лбу говорили о том, что мысли его витают где-то далеко.

— Конечно же, без набросков ничего не напишешь, — сказал он рассеянно, схватил, не глядя, бокал и выпил его до дна. — Цвета хорошо подобраны, и ученик без труда перенесет все линии и штрихи на нужные места. Но наброски помогают лишь тогда, когда не держат у себя в плену воображение.

Он небрежно положил рулон ко мне на колени, встал, взял железный резец и подошел к незаконченной фреске. На ней был изображен юноша, который скакал на коне, обнимая его одной рукой за шею. Большая часть картины была готова — в частности, юноша, а также задняя часть и ноги коня. Но у животного недоставало головы и шеи, а у человека — плеч и рук. Когда я осторожно приблизился, я увидел, что рисунок уже намечен на камне штрихами. Ясно было, что художник не удовлетворен работой. Он сделал шаг вперед, потом отошел назад, взмахнул резцом, и я понял, насколько отчетливо видит он в своем воображении поджарого породистого коня, который встает на дыбы и закидывает голову. Художник принялся рисовать по старым штрихам, и вскоре конь поднял голову, а шея его пружинисто изогнулась… впрочем, длилось это всего мгновение. Ученик быстро подал мастеру кисть из волоса и сосуды с красками. В творческом порыве Арунс быстрыми мазками накладывал краски на камень, не придерживаясь тех набросков, которые сам только что сделал. В процессе работы он исправлял то, что ему не нравилось.

Потом он не спеша набрал на кисть светло-коричневую краску и легко нарисовал плечи и руки юноши. В заключение он обвел черной краской контур плеча, создавая эффект мускула, напряженного под голубым коротким хитоном.

— Ну вот, — сказал он устало. — Велтуру будут вынуждены удовлетвориться этим на сегодня. Разве может нормальный человек понять, что я родился, вырос, учился, смешивал краски, страдал и жил все долгие годы только ради этих нескольких коротких мгновений? Ты ведь, чужестранец, видел, что само рисование заняло очень короткое время, и наверняка подумал — какой же ловкач этот Арунс, как у него набита рука! Но одно дело мастеровитость, а другое — талант. Этот мой конь прекрасен, он мог бы прославить меня, но Велтуру никогда не понять, как я велик. Они не знают, что такое поражения, взлеты и падения, не знают, как трудно передать красками всю полноту жизни, все ее причуды и капризы.

Ученик стал успокаивать его:

— Велтуру хорошо все понимают. Они понимают, что есть только один настоящий художник — Арунс. Они не сердятся на тебя. Они хотят тебе добра.

Но Арунс вдруг разозлился.