Турмс бессмертный

Проще всего было корабль сжечь, так как мы не могли протаранить его мощный корпус из кедрового дерева. Но Дионисий считал, что огонь и дым привлекут к нам внимание. С большим трудом нашим людям удалось открыть широкие люки в днище судна, чтобы оно как можно скорее затонуло. Едва трюм корабля стал заполняться водой, Дионисий пинками поднял воинов, которые предпочли добыче женщин, и приказал перерезать пленницам горло, чтобы после пережитого позора те хотя бы умерли легкой смертью. При этом один из насильников так и остался лежать на палубе: его жертва длинной заколкой для волос проткнула ему глаза, достав до мозга, а потом сама лишила себя жизни. Дионисий и его люди оценили смелость этой женщины и в знак уважения, уходя с тонущего корабля, закрыли ей лицо.

Один Дориэй пренебрег и добычей, и женщинами, сразу же вернувшись на наш корабль. Микон же, не участвуя в сражении, наоборот, перерыл захваченное судно и забрал с собой ящичек из слоновой кости с медицинскими инструментами.

Дионисий пожурил было Дориэя за лень — но тот ответил, что воюет только с вооруженным противником, и чем искуснее он владеет оружием, тем лучше. Убивать же и грабить беззащитных ниже его достоинства. Ответ этот понравился Дионисию, и он обещал отдать Дориэю долю взятой без него добычи. Обрадованный Дориэй признался:

— Разумеется, я могу убить и безоружного — при крайней нужде или принося жертву. Но тогда надо окропить его водой, надеть ему на голову венок и натереть лоб пеплом. Не откажусь я и лечь с женщиной, если она хорошего рода и достойна меня.

Рассказав это, я могу уже не описывать в подробностях дальнейшее наше плавание, которое продолжалось так же, как началось. Менялись только размеры и число кораблей, которые мы захватывали, время дня и сила отпора команды, количество награбленного и еще кое-какие мелочи, не стоящие внимания. Мы обогнули морем весь Кипр и потопили множество судов, но некоторые рыбачьи челны — свидетели творимых нами дел — ускользнули от нас. Пришла пора скрыться, и Дионисий топал ногами, призывая ветер, который вынес бы нас к берегам Финикии, туда, где главные морские пути и где никто бы и не додумался нас искать. Ведь уже не одну сотню лет морские разбойники не осмеливались заплывать в эти самые безопасные в мире воды.

Но легкий ветерок все время дул в сторону Кипра и гнал нас к берегу, а весла не могли совладать с сильным течением, о котором предупреждали наши проводники из Саламина.

Оттого и топал Дионисий, моля богов о перемене ветра. Микон же поглядел на меня, сощурясь, так что между бровями у него пролегла хорошо знакомая мне складка, и сказал:

— Проси ветра и ты, Турмс, хотя бы для шутки.

И тут, словно движимый неведомой силой, я воздел руки к небу и сперва трижды, подом семикратно и наконец двенадцатикратно воззвал к богам, прося о ветре. Я кричал все громче, пока, оглушенный, не перестал понимать, что со мной творится.

Когда я очнулся, голова моя лежала на плече у Микона, который отпаивал меня вином. Дориэй смотрел на меня потрясенно, да и Дионисий, который ни во что не верил, казался напуганным. Небо, еще мгновение назад сияющее и безоблачное, вдруг потемнело, и на западе выросла черная громада туч, которая приближалась с невероятной скоростью, будто табун исполинских вороных коней с развевающимися гривами. Дионисий приказал поставить паруса, и в тот же миг словно тысяча копыт загрохотала у нас над головой. Море почернело и вспенилось, а небо рассекли молнии. Наши корабли накренились, зачерпнув воды, и вдруг понеслись, гонимые ветром, на всех парусах, окруженные плотной завесой дождя и пены да волнами высотой с дом.

Когда гремел гром, корабль наш трещал по всем швам, и мы падали ничком на палубу, хватаясь за что попало. Но, видно; вино, которым напоил меня Микон, ударило мне в голову, так что при очередной волне я с трудом удержался на ногах, уцепившись за ванты. Я был так возбужден, что мне хотелось танцевать на ходившей ходуном палубе. Мои ноги сами пускались в пляс, а с губ слетали слова, смысла которых я не понимал. И лишь когда буря пошла на убыль, я в изнеможении повалился на доски настила.

Микон подошел ко мне и, обняв, сказал:

— Кто бы ты ни был, Турмс, я с первого же взгляда понял, что давно знаю тебя, как и ты — меня. Но, кажется, тебе довольно было трижды попросить ветра, а то теперь неизвестно, куда нас занесет.

Я смотрел в терпеливые живые глаза Микона, ощущая, что этот человек был мне ближе всех, с кем я когда-либо водил дружбу.

Конечно, Дориэя я тоже признал с первого взгляда, но с ним у меня не было ничего общего — кроме судьбы, которая свела нас вместе. По своему нраву, устремлениям и всему прочему он так не походил на меня, что при самой искренней моей любви к нему дружбу нашу скорее можно было назвать соперничеством. А Микон, видел я, был близок мне по духу, и все в нем неодолимо притягивало меня.

— О чем ты? — спросил я, безотчетным движением дотронувшись до его лба. — И кто ты, наконец, такой?