Турмс бессмертный

Я же, глядя на него, подумал, что бороться с ним мне совсем не хочется. И не из страха, что он легко со мной справится: просто я не желал, чтобы он меня касался обхватывал руками… В его взоре, мрачном, даже когда он улыбался, угадывалась зловещая искра, от которой мне становилось не по себе.

— Ты сильнее меня, — сказал я. — Признаю твою победу.

Мы разошлись и, не заговаривая больше друг с другом, упражнялись до пота в разных концах пустующего стадиона. Когда же наконец я пошел к разлившемуся после осенних дождей ручью, он, поколебавшись, двинулся следом. Мы молча мылись и терли себя чистым песком. Вдруг, не оборачиваясь ко мне, он попросил:

— Ты не мог бы потереть мне песком спину?

Я дочиста растер его плечи, а затем он стал тереть меня так сильно, что казалось, с меня слезет клочьями кожа. С криками я вырвался у него из рук и окатил его водой из ручья. Он улыбнулся, но не поддержал моей детской забавы. Тогда, показав на шрам у него на груди, я спросил:

— Ты воин?

— Я спартанец! — гордо ответил он.

Ответ этот возбудил во мне еще большее любопытство, ибо впервые в жизни я встретил одного из сынов Лакедемона. [8] При этом на вид он был совсем не таким свирепым и грубым, какими слыли жители Спарты. Я знал, что город их не был обнесен каменными стенами, так как спартанцы вырастали с мыслью, что самый надежный оплот его — они сами. Но знал я также, что они не смели покидать свою родину поодиночке, а только в отряде или с войском, выступая в поход против врагов. Словно читая в моих глазах немой вопрос, незнакомец объяснил:

— Как и ты, я дожидаюсь суда оракула. Наш царь Клеомен, мой дядя, видел плохой сон обо мне и отослал меня из Спарты. Я — потомок Геракла…

Меня так и подмывало ответить, что, зная нрав Геракла и то, как носило его по всему свету, можно быть уверенным: повсюду на земле у него найдутся тысячи потомков! Но, поглядев на незнакомца, я обуздал присущую ионийцам насмешливость — такой гордостью преисполнена была стать этого юноши.

По собственному почину он рассказал мне всю свою родословную, под конец же объявил:

— Мой отец — Дориэй, признанный красивейшим из мужей в нынешней Спарте, и я вправе носить его имя, но только не на родине… Ибо Дориэй — не законный мой отец: законный был бесплоден и втайне сам послал Дориэя к моей матери, ведь в Спарте и супруги сходятся украдкой! Мать открыла мне это, перед тем как в семь лет я был взят на воспитание государством. Так было — и если бы не Дориэй, никто не изгнал бы меня из Спарты.

Мне хотелось заметить, что еще Троянская война могла бы научить спартанцев не полагаться ни на мужскую, ни на женскую красоту. Но я вовремя сдержался, понимая, что для незаконного отпрыска Дориэя это больной вопрос. Тем более что и мое происхождение было чрезвычайно темным.

В молчании мы одевались, стоя на берегу клокочущего ручья. Округлая дельфийская долина под нами погружалась в сумерки. На горных склонах играли то багровые, то синие отблески заката. По всему моему телу разливалась усталость. Но я рад был, что живу, сильный и — чистый! А еще я ощущал, как во мне зарождается искренняя привязанность к чужаку, который соревновался со мной, не выспрашивая, кто я и откуда.

Пока мы шли по тропе среди скал к жилым постройкам вокруг храма, он то и дело посматривал на меня и наконец сказал:

— Хотя мы, спартанцы, стараемся держаться от чужих подальше, ты пришелся мне по душе. Ведь я один — а когда человек с самого детства привык проводить все дни в кругу своих сверстников, ему уже трудно без друзей. Пусть, покинув мой народ, я больше не связан его законами и обычаями, груз их тянется за мной следом, подобно цепи… Уж лучше мне погибнуть на войне, чтобы мое имя выбили на надгробном камне, чем жить здесь!

— Я тоже один, — сказал я в ответ. — По своей воле я прибыл в Дельфы, чтобы получить отпущение или принять смерть. Ибо зачем мне жить, обрекая проклятию мой город и всю Ионию? [9]

Дориэй смерил меня подозрительным взглядом из-под прядей мокрых волос, свернувшихся колечками у него на лбу. Я же, протянув к нему руки, взмолился:

— Не осуждай меня, не выслушав до конца! Пифия в священном исступлении уже сняла с меня вину. Не жуя лавровых листьев, не вдыхая паров из скважины, да и не с треножника произнесла она это, но от одного лишь моего вида впала в неистовство…

Тут вновь взыграл во мне привитый ионийским воспитанием дух скептицизма, и я, осторожно оглядевшись вокруг, сказал с улыбкой на устах:

— Мне кажется, она неравнодушна к мужчинам. Конечно, она избрана богами, но, право, жрецам, должно быть, иногда непросто найти священный смысл в ее безумных словах.

Дориэй в ужасе замахал руками.

— Ты что же, не веришь оракулу? — закричал он. — Знай: если вздумаешь богохульствовать, я не желаю иметь с тобой ничего общего!