Тускуланские беседы

(12) Иных можно видеть такими легкомысленно-хвастливыми, что лучше бы им было совсем не учиться, иные – рабы денег, многие – славы, а еще того больше – похотей; и с таким их поведением удивительно расходятся их речи, а это мне кажется позорнее всего. Если человек, называющийся грамматиком, допустит в речи варварский оборот или слывущий музыкантом станет петь не в лад, это будет тем позорнее, что ошибка будет как раз в том, что они должны лучше всего знать; точно так же и философ, погрешающий в жизни, поступает тем позорнее, что ошибка его – в том самом деле, которому он берется обучать, и что, обучая науке жить, он живет, забывая эту науку.

– А ты не боишься, что если это так, то вся краса твоей философии оказывается ложной? Если иные хорошие философы живут недостойным образом, не лучшее ли это доказательство, что философия бесполезна?

(13) – Это вовсе ничего не доказывает, ведь и поля не все плодоносны, хоть и возделываются, так что не прав был Акций в своих стихах:

Ведь и в дурной земле зерно хорошее

Даст всход своей природной силой всхожести, —

как поля, так не все плодоносны и души. А чтобы продолжить сравнение, добавлю: как плодородное поле без возделывания не даст урожая, так и душа. А возделывание души – это и есть философия: она выпалывает в душе пороки, приготовляет души к приятию посева и вверяет ей – сеет, так сказать, – только те семена, которые, вызрев, приносят обильнейший урожай. Но будем продолжать, как начали. Скажи, пожалуйста, о чем тебе угодно побеседовать?

ПИФАГОР. РЕНЕ БУАВЕН. 1566

(14) – О боли – она кажется мне величайшим из зол.

– Хуже даже, чем позор?

– Нет, этого я не решаюсь сказать, мне даже стыдно, что я так быстро сбит со своего утверждения.

– Куда стыднее было бы, если бы ты на нем настаивал. Чего уж хуже, если бы тебе казалось, будто что-то есть низменней, чем позор, бесчестье, стыд! И чтобы только избежать их, разве не приходится нам принимать, более того – искать, терпеть, призывать на себя боль?

– Конечно, это так. Но пусть боль не величайшее из зол, все-таки она – зло.

– Видишь, как самое малое доказательство умерило твой ужас перед болью?

(15) – Вижу; но хотелось бы еще больше.

– Я готов попробовать, но дело это нелегкое, и нужно, чтобы в душе ты мне не сопротивлялся.

– Не буду. Как вчера, так и сегодня я последую за твоим рассуждением, куда бы оно ни повело.

– Прежде всего я скажу о неразумии большинства и о различных взглядах философов. Первый из них и по важности и по древности, сократик Аристипп без колебания объявил, что боль есть высшее зло. От него это мнение, женственно-изнеженное, унаследовал Эпикур. После него Иероним Родосский провозгласил свободу от боли высшим благом – вот каким великим злом считал он боль. Остальные же философы, кроме лишь Зенона, Аристона и Пиррона, говорили приблизительно то же, что и ты, – боль есть зло, но есть и другие, еще хуже.

(16) Итак, что с порогу отвергла сама природа, сама благородная человеческая доблесть, – мысль, что боль есть худшее из зол и остается таковым даже по сравнению с позором, – такая мысль задержалась в философии на много веков. Какой долг, какая хвала, какой почет, если только он сопряжен с болью, может быть желанен для того, кто уверен, что боль – худшее из зол? Какое бесчестие, какой стыд не снесет он ради избавления от боли, которая для него худшее из зол? Кто на свете не несчастен, и не только теперь, когда его мучат сильные боли, которые для него – худшее из зол, но даже когда он лишь предвидит, что они могут его постичь, – а кого они не могут постичь? Так и получается, что никто не может быть счастлив.

(17) Метродор прямо заявляет, что счастлив лишь тот, у кого есть здоровое тело и испытанная уверенность, что оно всегда будет таким; но кому доступна такая уверенность? Эпикур же говорит такое, что кажется мне вовсе смехотворным. Где-то он уверяет, что мудрец, даже если его жечь на костре или распинать на кресте – что же? – вытерпит, вынесет, не сломится. Клянусь Геркулесом, это славно, это самого Геркулеса достойно! Но нет, нашему твердому и суровому Эпикуру и этого мало: его мудрец даже в Фаларидовом быке[53] будет твердить: «Как приятно! Как равнодушен я ко всему этому!» Приятно? Казалось бы, если не мучительно – и то хорошо! Ведь даже кто не считает боль за зло, и те обычно не говорят, будто распятие – приятно, они называют его жестоким, тяжким, мерзким, противоестественным – лишь бы не «злом». А Эпикур, который только боль и считает злом превыше всех зол, вдруг объявляет, что мудрец сочтет распятие приятным!

(18) Я не требую, чтобы ты называл боль теми же словами, что и Эпикур, поклонник наслаждений, онто, конечно, сказал бы в Фаларидовом быке то же, что и на собственной постели; но я вовсе не приписываю мудрости такой силы против боли. Терпеливо сносить – этого достаточно, чтобы мудрец выполнил свой долг; радоваться при этом – требование уже чрезмерное.