Туула

Меня часто раздражают речи и всяческие печатные словеса о любви к Вильнюсу, клятвенные заверения вернуться в этот вечный город из любого уголка света: не верю я ни умным и связным рассуждениям, ни искренним вздохам и, разумеется, оказываюсь неправ - мне ли решать, что чувствуют люди по отношению к зданию, ландшафту, топографии, той долине или этому изгибу улицы? Но тогда кому же, если не мне? И я могу иметь свое мнение, пусть оно даже гроша ломаного не стоит, тем более трех, на которые в Старом городе можно было выпить аж кварту сорокаградусной! Сейчас уточню: я не верю, что эти слова принадлежат моим сверстникам, у меня то и дело возникает неприличное подозрение, что они спят и видят, как бы подороже продать свою любовь к Вильнюсу и получить взамен что-нибудь осязаемое и приятное, не буду уточнять что именно. Зато я верю вздохам и даже клятвам стариков, которым ничего не нужно, хотя и клятвы эти порой фальшивы; как мало людей, которым не требовалось бы хоть чего-нибудь, ведь даже место на кладбище выделяется в зависимости от того, насколько громкой была известность в обществе или звонким голос... Нет, все они, эти краснобаи, по-своему любят город, приходят в ужас от жутких преступлений, возмущаются по поводу безалаберщины, сетуют на неудобства, они и в самом деле не хотели бы жить в любом другом месте - только здесь. Но вот любят ли они его по-настоящему?.. Я не собираюсь стыдить или осуждать кого-нибудь: дыхание человека скоротечно, он не успевает даже осознать свою подлинную ничтожность, а физиологии перестает стыдиться гораздо позже, впав в детство...

Мои козыри тоже достаточно скромны - сам не знаю, могу ли я любить город, в котором испытал столько унижений, неудач и такую нужду. Зато я познал его в той мере, в какой мне было суждено это сделать.

Взять хотя бы тот же монастырь на улице Малуну, между трех мостов. Между церковью и множеством костелов. Тот самый, что высится по ту сторону Вилейки, уже на Заречье, как бы находясь в другом небольшом государстве, где речка является не только естественной, природной границей, но и рубежом зон влияния. Вот и галерея, дверь, за которой жила моя мать, когда к ней приходил мой будущий отец. Здесь резвились кузены-американцы, зубрила немецкую грамматику Домицеле... Пожалуй, я не хотел бы тут жить - Туулин дом с апсидой куда просторнее, - но сюда меня тянуло уже тогда, когда я малейшего представления не имел ни о военной поре, ни об образцово-показательной школе. Если быть точным, кое о чем я краем уха слышал, но точных адресов никто не называл. Сейчас-то мне доподлинно известно, чего ради я, свернув с намеченного городского маршрута, забредаю сюда и при этом делаю вид, что просто-напросто решил прогуляться вдоль речки или под благовидным предлогом навестить графика, отпустившего на щеках мордоволосья. Туула - вот причина. Она была здесь, здесь я слышал ее глухой голос, хрупкий смех, здесь, над горой Бекеша и над моей головой, под сводами комнаты, сияла ее маленькая стрекозиная головка...