Тверской гость

______________ * Кучук итэ - по-татарски собачье мясо.

Харитоньев, мигнув Никитину, стал отходить, с сожалением разводя руками. Из-за спин любопытных к татарину сунулся какой-то малый в желтом колпаке.

- Верно так хорош конь? - спросил Никитин, когда они с Харитоньевым отошли.

- Ничего, - усмехнулся тот. - Ноги задние изогнуты. Саблист, значит. Той цены давать нельзя.

- А ты сказал - дешево!

- Колпак желтый видал? - спросил Харитоньев. - Ему говорил. Этот дурак для бояр коней скупает. Не понимает ничего, а лезет. Ну-к, пусть купит. Боярских денег-то мне не жалко!

Посмеялись.

Сами они купили неказистого, но сильного меринка, и, покупая его, Харитоньев доверил Никитину осмотреть лошадь. Афанасий верно определил и возраст меринка и его недостаток - сырость.

- Ну! - удивился Харитоньев. - Можно подумать, ты в Орде рос!

Афанасий был доволен.

Ивана Лапшева все тянуло в церкви - рассматривал иконы, литые сосуды, стенную роспись. Никитин выбрал время, свел его в лавки с разными заморскими штуковинами.

У Ивана разбежались глаза при виде узорных стекол, чудных фигурок, расписанных блюд.

В одной из лавок худощавый хозяин-генуэзец улыбнулся тому, как бережно касался Иван пальцами его товаров, как глядел на них, словно хотел вобрать в себя каждую краску, каждый завиток искусно сделанной посуды, ярких полотен.

- Брат? - спросил генуэзец у Никитина, кивая на Ивана.

- Брат, брат! - пошутил тот, похлопывая смутившегося Ивана по плечу.

Разговаривали они на невероятном жаргоне, возникшем где-то на торговых путях Каспия и Черноморья, смешавшем в одну кучу русские, татарские, итальянские и персидские слова, - на том странном языке, который знал всякий мало-мальски опытный купец.

Генуэзец позвал тверичей в каморку. Присев на корточки, отчего на длинных ногах его вздулись икры, а в коленях хрустнуло, генуэзец достал из ларя вещицу, осторожно развернул ее. Оказалось, это медная солонка, правда, резанная очень умело: большой лебедь раскидывал крылья над нагой женкой.

Никитин покосился на Ивана и удивился. Рот у парня открылся, щеки горели. Генуэзец бережно подал солонку молодому купцу. Иван медленно повернул ее в ладонях.

Никитин тоже вгляделся в солонку. Ничего не скажешь, баско смастерили, хотя такую срамоту на стол не поставишь.

Однако лицо Ивана сказало ему, что тот видит больше, чем сам Никитин.

- Испугал он ее, - смущенно шепнул Иван. - А сам, вишь ты, уверенный...

- Кто работал вещицу-то? - спросил Никитин.

- Большой мастер. Его убили.

- За что?

- Восстала чернь - мелкий, голодный люд Венеции, и он пошел с чернью.

- Против бояр ихних, что ли?

- Да, против знати.

Как-то по-новому увиделась Никитину солонка с надменным лебедем и поникшей женкой.

- Жаль молодца! - качнул он головой.

- Ему еще повезло! - с внезапной ненавистью в голосе ответил генуэзец. - Победители жалели, что не могли захватить его живым. Эти клятвопреступники и негодяи заперли бы мастера в башне под свинцовой крышей. Двадцатилетние, просидев в той башне год, становятся стариками!

Генуэзец немного остыл и, заворачивая солонку в бархат, спросил Ивана:

- Не чеканишь ли ты сам?

- Пишет! - сообщил Никитин.

- Иконы? Я видел работы вашего живописца Андрея Рублева. Но он не любит земли, он отрешился от нее. Его боги не знают человеческого горя... Ты тоже пишешь иконы?

Иван кивнул.

- Принеси их мне, покажи. Меня зовут Николо Пиччарди. Друзья думают, что я кое-что смыслю в резце и кисти.

В тот раз Никитин и Иванка так и ушли. Никитин объяснил спутнику, почему генуэзец ненавидит, венецианцев: они, слышь, всю торговлю морем перехватили, - посмеялся и забыл о Николо. Но тот через несколько дней сам нашел Афанасия на базаре, издали замахал ему, что-то гортанно крикнул.

Он продрался к Никитину сквозь толпу, чуть не потеряв берет, возбужденный, взъерошенный, как весенний воробей.

- Я видел иконы твоего брата! - кричал Николо. - Он еще младенец! Да, да, еще младенец в живописи! Но тот, кто видел его мадонну, влюбится в нее!

Это было так неожиданно, что Афанасий расхохотался.

- Ну, Никола! Хватил! В богоматерь... Влюбится... О господи!

Никитина разобрало, а иноземец захряс тонкими руками в воздухе, что-то обиженно залопотал.

Афанасий тронул Пиччарди за рукав:

- Извиняй смех мой. Чудно больно... Ладно! Понравилась икона, стало быть?

Генуэзец принялся хвалить Ивана, удивляться ему.

- Ему нужно учиться, учиться! - убежденно твердил он.

- В монастырь, стало быть, идти? - серьезно спросил Никитин.

- Почему в монастырь?

- Где ж еще иконы пишут да учатся?

Генуэзец сокрушенно задумался.

- Только не в монастырь! - сказал он. - Я знаю ваши монастыри и ваших монахов. Они высушат его талант, они сотрут со щек его мадонны румянец юности... Нет, не в монастырь!

Никитина задело то, как иноземец говорит о православной церкви.

- В монастырях наших вельми учены и мудры мужи есть! - сухо ответил он. - Праведны и суете мирской не потворцы.

Не удержавшись, он добавил:

- Что-то из Царьграда не к вам, а к нам, на Москву, святые отцы едут!