Тверской гость

Проводив Олену, бабка вернулась в избу, прибрала подарки. Улыбалась. В гостье она сразу признала дочь Кашина. А от Кашина — Никитин за море с товарами плыть собирается, бают. Вот для кого науз. Ну и хорошо! Человек человека ищет, радости земной хочет. Почему не помочь? Для того и велела Олене иконку из рук в руки Афанасию передать. Пусть откроются друг другу…

Кот, мяукнув, прыгнул на прежнее место, потянулся к маслу.

— Ишь ты! — сказала старуха. — И ты от человеческой беды полизать хочешь?.. Поди, поди-ка. Вот кусочек тебе…

Первой Олена увидела дома старую мамку. Та охнула, заковыляла навстречу, и по ее страдальческому лицу Олена поняла, что надвигается беда.

Из конюшни выскочил и осклабился, косясь на хозяйские хоромы, рыжий кучер Федотка. Мелькнуло в подклети любопытное личико девчонки Анютки. Не чуя под собой ног, как деревянная, Олена поднялась на крыльцо.

Аграфена ждала ее в сенцах.

— Где была, паскуда?

— В церкви, матушка…

— В церкви?.. В церкви?.. В подоле принести хочешь?!

Олена вскрикнула, невольно подняв руку, словно защищаясь от грязных, мутных слов.

Аграфена поняла ее по-своему.

— А-а-а! — завопила она, бросаясь к дочери и хватая ее за косу. — Чуяло мое сердце! Чуяло! Змея!

Олена вырвалась, оттолкнув Аграфену.

— Матушка! Опомнись! За что?!

В огромных синих глазах ее задрожали слезы.

— Убью! — взвизгнула Аграфена, вытягивая напряженные руки и приступая к ней. — С кем была? Сказывай! С Афонькой?!

Олена отступала, загораживаясь локтем.

— Батюшка! Батюшка! — в испуге позвала она, заслышав кашель отца.

— Где была? — визгливо крикнул Кашин, перевешиваясь на ходу через перильца. — Где?!

Олену выручила мамка. Сунув в сенцы голову, она крикнула:

— Батюшка-свет Василий! Купцы!

Аграфена враз умолкла. Кашин рванул Олену за плечо:

— В светелку… Под замок… Прочь!

Олена взбежала по лесенке, рыдая, упала на постель, уткнулась в кружевную подушку. На двери щелкнул замок.

Расплатившись с мастеровыми, умывшись во дворе горячей водой, Никитин надел чистое и пошел в горницу. Тут висело на стене мутноватое зеркало единственное из многих, когда-то украшавших хоромы. Медным гребнем Никитин расчесал волосы, помаслил их. Ключница Марья собрала на стол.

Все последние дни Никитин не знал покоя. Сам выбирал дерево для постройки ладьи, сам торчал от зари до зари на берегу, наблюдая за работой, объясняя и показывая, как тесать пахучие, смолистые бревна, сам брался за топор и пилу, помогая людям быстрее управиться с делом.

Придирчиво осматривал на складах штуки полотна, искал крепкое и легкое, чтоб парус надувался быстро, а не висел мешком. Набрал впрок смоленых веревок, покупал крупу, соленую рыбу, сушеный горох, упаковывал все в мешки и кули. Запасся порохом и свинцом для пищали, стрелами для луков.

Все это требовало сил, но только сегодня, когда с делами было покончено, Никитин ощутил усталость. Спину поламывало, ладони горели, — в этом годе впервые сидел на веслах. Он тяжело влез за стол, покрытый старой льняной скатеркой, придвинул миску со щами.

— Копылов не был?

— Заходил, наказывал передать, что все свез, как ты велел… И Лаптевы были.

— Угу… Про Илью не говорили?

— Прямо к Василью пойдет, там ждать будет.

Пережевав мясо, Никитин отер руки о скатерку, взялся за кашу. Каша дымилась, обжигала губы. Дуя в ложку, Афанасий наставлял ключницу:

— Ну, завтра плыву. Ухожу надолго. Мои будут норовить по первопутку вернуться, но это как бог даст. Если татары не двинут — приду, а двинут — до лета не жди. Весна — время татарское… Да… Тут все тебе оставляю. Денег дам по алтыну на день до Петрова дня. С огородом не пропадешь, а у меня больше нет. Муки четыре пуда, круп пуда два и соль — в кладовой. Гусей-то поздней зарежь, чтоб нагулялись. Коли что — у Кашина перехватишь. Я вернусь — отдам ему… Дров нарубить — Иону попроси…

Марья молча сидела на стольце, подперев щеку испачканным в печной саже кулаком.

Никитин быстро поглядел на нее, положил ложку и договорил:

— Ну-к, а если… Тогда службу в Миколинском закажешь. Много-то не траться, но рубль положи. Отдельно дам на это.

Марья заплакала, утираясь концами головного платка:

— Неспокойно… И сон дурной.

— Не плачь, Марьюшка.

Никитин поднялся, с неожиданной нежностью прикоснулся к плечу старой.

— И что все сговорились будто? Аграфена Кашина вон тоже беды чует.

— Провалилась бы эта Аграфена! Не баба, собака злющая!

— Да что тебе Аграфена! Вот, дай срок, вернусь, в соболью шубу тебя наряжу, поднизи жемчужные оденешь! Лопнет от зависти Аграфена, на тебя глядючи!

— Не шути ты, сокол мой! Где уж мне женчуг носить. А неладно, в дорогу собираясь, про обратный путь баить! Помолчал бы!

— Ну, ин ладно, молчу… Дай-кось сундучок глянем. Не забыто ль что?

Но переворошить сундучок не удалось. В дверь стукнули, показалось желтое лицо Микешина.

— Дома что ль?

Никитин сам подбирал друзей в плавание. Взял такого же, как и сам, неудачника Копылова, бронника Илью Козлова, впервые решившего попытать счастья в торговле, молодого Иванку Лапшева, за которого просил отец. Не Кашин — не плыть бы Микешину, которого Афанасий недолюбливал за длинный язык.